В древности не было университетов, научных конференций и журналов, где исследователи публиковали свои результаты. Не было ни журнала New Scientist, ни научного раздела в New York Times, где новейшие работы представлялись, сравнивались и комментировались. Эти современные источники часто способствуют пониманию – среди специалистов и образованных людей – того, что мы можем назвать «практическим консенсусом» по многим вопросам{745}.
У Куна был свой термин для «практического консенсуса». Он называл это «нормальной наукой», в отличие от науки революционной. Барометр Торричелли был первым экспериментальным прибором, вокруг которого развивалась нормальная наука. В прошлом тоже были стабильные, основанные на консенсусе науки: астрономия Птолемея, анатомия Версалия. Однако впервые в истории консенсус сформировался вокруг того, что англичане называли «экспериментом».
В XVII в. значения латинских слов experiential и experimentum, а вместе с ними английских experience (опыт) и experiment (эксперимент) начали расходиться. Так, например, после 1660 г. для обозначения науки, опирающейся на эксперименты, широко использовался термин «экспериментальная философия»; никто не говорил об «опытной философии»{746}. Корни этого процесса расхождения можно проследить до начала XIII в., когда переводчики ключевых арабских текстов, таких как «Оптика» Ибн аль-Хайсама, выбрали латинское experimentare, а не experiri для перевода арабского i’tibar и для описания оптических опытов{747}. Таким образом, слово experimentum обычно использовалось средневековыми философами для обозначения искусственно созданного опыта. Выбор Гильберта в его трактате «О магните» был очевидным. В английском языке слово experiment (эксперимент) постепенно становилось специальным термином для обозначения того, чем занимаются ученые; как мы уже видели, во французском языке этого не произошло. В Италии Галилей на итальянском обычно писал esperienza, а на латинском – experimentum. Esperimento и sperimentare были неологизмами, и, хотя их можно найти в словаре Академии делла Круска (1612), в текстах классической литературы Тосканы они не встречаются. Однако термин esperienza был слишком широким, чтобы точно описывать процедуры новой науки, и после смерти Галилея его ученики основали Академию дель Чименто (cimento означает «испытание» или «проверка на практике», подобно английскому слову assay и французскому essai; то есть целью академии были эксперименты). В конечном итоге победил термин esperimento, что отражает – как и в случае с французским словосочетанием philosophie expérimentale – влияние английского языка и английской науки. В английском языке словосочетание experimental method (экспериментальный метод) впервые появляется в 1675 г.[236]
Таким образом, в отношении слова «эксперимент» лингвистические изменения отстают и от теории, и от практики. Если язык почти ничем не в состоянии нам помочь, то как мы узнаем эксперимент, когда увидим его? Все просто: эксперимент – это искусственный тест, предназначенный для получения ответа на вопрос. Латинский термин для его обозначения был хорошо известен философам Средневековья и эпохи Возрождения: periculum facere, проверить или испытать что-либо{748}. Такой тест обычно предполагает контролируемые условия и часто требует специального оборудования.
§ 6До этого момента я, пытаясь определить, что такого есть у нас, чего не было у них (греческих, римских и средневековых философов), стремился найти концептуальный инструмент – то есть открытие или факт, технический прорыв, например доказательство отсутствия параллакса у комет, или инструмент, такой как телескоп. Данная глава указывает на общественную реальность – научное сообщество (а если конкретнее, то на небольшую группу, сопровождавшую Перье на вершину Пюи-де-Дом). Было бы неправильно преувеличивать разницу между концептуальным и социологическим объяснением: открытия должны быть объявлены, факты приняты, эксперименты повторены, а концепции основаны на общественной реальности – аудитории (созданной, прежде всего, печатным станком). Научное сообщество – это просто другое название общественной реальности. Паскаль объявлял о своих открытиях в кружке Мерсенна и убеждал остальных в достоверности своих фактов, заставляя повторить эксперименты. Новые понятия и новая общественная организация – это две стороны одной медали. Если первые ученые, подобно Хэрриоту в Англии, не публиковали свои работы или, подобно Галилею в Италии (по крайней мере в том, что касалось его новой физики), публиковали их с задержкой, то отчасти из-за неуверенности в наличии аудитории, желающей их выслушать. Успех барометра Торричелли создал аудиторию для новой науки.
Подчеркивая общественный аспект науки, я не имею в виду (не больше, чем Кун), что у науки есть только социальная история или (как утверждают релятивисты) что наука – это то, о чем договорились ученые. Раньше тоже предпринимались попытки основать сообщества с целью получения и распространения знаний: например, в XVI в. врачи активно общались и публиковали свою переписку{749}. Но этим сообществам никогда не удавалось добиться консенсуса относительно проблем, над которыми следует работать, и решений, которые следует рассматривать как удовлетворительные. У них не получилось создать нечто подобное нормальной науке. Ключевая характеристика нормальной науки – воспроизведение результатов. После 1647 г. ученые раз за разом наполняли ртутью длинные стеклянные трубки, запаянные с одного конца, и переворачивали, погружая открытый конец в сосуд с ртутью. Они давали друг другу ценные советы: не следует дышать в трубку, предупреждал Пьер Пети, чтобы не загрязнить ртуть водой; поставьте устройство на плед, советовал Генри Пауэр, и держите под рукой деревянную ложку, чтобы без промедления собрать пролившуюся ртуть{750}. Они изобретали бесконечные варианты опытов, но в каждом случае обязательно повторялся и изначальный эксперимент. И каждый раз получались одни и те же результаты[237]. Если бы барометр Торричелли было трудно воспроизвести, его опыт не стал бы первым знаменитым экспериментом. Академия дель Чименто, основанная в 1657 г., выбрала своим девизом слова Боккаччо provando e riprovando, и они действительно все проверяли и перепроверяли. Теперь признаком достоверного знания стало успешное воспроизведение (а не логическая непротиворечивость или поддержка авторитетов).
Здесь я выступаю против влиятельной традиции в новейшей историографии науки, согласно которой воспроизведение всегда неоднозначно и в конечном итоге именно авторитеты указывают, что именно считать успешным воспроизведением{751}. По мнению этих историков, воспроизведение результатов – это социальный артефакт, а не природный факт. Классической работой, где изложена эта точка зрения, считается «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шейпина и Саймона Шаффера{752}. В этой книге, которую называют самой влиятельной в истории науки после «Структуры научных революций» Куна, приводится ряд аргументов, которые стали широко известны{753}. В частности, утверждается, что Бойль в своих экспериментах с воздушными насосами был пионером в создании фактов: в предыдущей главе мы показали ошибочность этой точки зрения, если только не иметь в виду лишь использование слова «факт». Гильберт, Кеплер, Паскаль – все они устанавливали факты. В книге также утверждается, что Бойль придумал новый способ получить поддержку, превращая читателей в воображаемых очевидцев: важное обстоятельство, но и в этом Бойль не был первым. Еще один вывод книги заключается в том, что спор между Бойлем, заявлявшим (хотя и с оговорками), что ему удалось получить вакуум, и его оппонентами, отрицавшими это, был разрешен не благодаря более убедительным аргументам Бойля, а благодаря его более высокому социальному статусу.
Здесь важно сравнить споры, в которые был вовлечен Бойль, со спорами, в которых участвовал Паскаль. Бойль сконструировал свой воздушный насос потому, что стеклянная сфера, из которой выкачан воздух, лучше подходит для экспериментов, чем пространство в верхней части барометра. Бойль, например, мог поместить в свою сферу зажженную свечу или птицу; в торричеллиеву пустоту через ртуть можно доставить лягушек или насекомых, но не птиц или пламя. Чтобы продемонстрировать, что его экспериментальное пространство эквивалентно пространству в верхней части трубки барометра, Бойлю пришлось повторить стандартные эксперименты с «пустотой в пустоте» и с плавательным пузырем карпа и показать, что он получил такие же (или практически такие же) результаты. Поскольку «вакуум» Бойля был неотличим от торричеллиевой пустоты, аргументы в Англии были в целом такими же, как и те, которые уже выдвигались во Франции. На заявления, что, поскольку свет проходит через торричеллиеву пустоту, она должна быть заполнена неким эфиром, загадочной субстанцией, не имеющей веса и присутствующей повсюду,
