За стеной укреплений обнаружились квадраты домов с плоскими крышами, кое-где вроде бы в три-четыре этажа. Оказалось, что возделаны все земли вокруг озера: зеленели и колосились поля, для орошения которых были прорыты каналы. Система ирригации меня впечатлила. Но больше всего поразил храм на острове.
Захватило дух, я глазам не верил. Самая настоящая Вавилонская башня! Пусть не такая огромная, как могло быть, но ярусов десяти высотой, и картины не лгут: она мрачная, грандиозная и будит смутное чувство, что вокруг нее сгустилось зло.
Мы еще стояли там, когда в каменной громаде раздался знакомый гулкий звон – теперь близкий и ясный, – прокатился над озером и наполнил собой воздух, от дрожания которого словно бы закачались сами скалы. Я глянул украдкой на Конрада: его ошеломило. Он из ученых того типа, у которых все на свете учтено, подписано и разложено по полочкам. Ей-богу, стоит им столкнуться с чем-то парадоксальным, необъяснимым, небывалым, и оторопь берет их сильнее, чем таких простаков, как мы с вами, ведь у нас готовой мерки нет почти ни для чего.
После спуска по ступеням, что высечены прямо в скале, нас погнали через орошаемые поля, мимо бритоголовых мужчин и темноглазых женщин, которые при виде чужаков забывали о работе. Возле больших, окованных железом ворот наших конвоиров окликнули несколько воинов в такой же экипировке, но переговоры не затянулись, и мы вошли в город. Самый обычный восточный город: мужчины, женщины и дети снуют туда-сюда, бранятся, покупают, продают… Но везде и всюду – отпечаток чуждости, седой древности. Архитектура меня озадачила не меньше, чем язык. При взгляде на приземистые квадратные здания вспоминались только хибары какой-то низкой касты, которые до сих пор строятся в долине Евфрата мешаниной народов Месопотамии. Будь архитектура того странного африканского города в упадке, стояли бы и там такие же хибары.
Пока нас гнали по улицам к самому большому в городе зданию, выяснилось, что дома и городские стены сложены вовсе не из камня, а из кирпича. Нас привели в огромный колонный зал, перед которым замерли ряды безмолвных воинов, и мы оказались возле трона, что занял возвышение, на чьих широких ступенях нежились девушки в одеждах из страусиных перьев. За троном и по бокам от него стояли стражи с оружием, рядом находился писец, а на троне сидел единственный длинноволосый мужчина этого фантастического города – сущий дьявол с угрюмым взглядом. Черная борода, нечто вроде короны на голове и лицо, надменнее и жестче которого я в жизни не видел. По сравнению с ним арабский шейх и турецкий султан – лишь ягнятки. Примерно так художники видят Валтасара и фараонов: царь, который больше чем царь и в собственном понимании, и в глазах своего народа – не просто правитель, а разом царь, верховный жрец и бог.
Наши конвоиры поспешили упасть на циновки перед ним и били головами в пол, пока монарх не обратился со скукой к писцу, чтобы тот дал им знак подняться. Они встали, главный залопотал что-то правителю, писец застрочил, как безумец, на глиняной табличке, и лишь мы с Конрадом стояли парой туповатых ротозеев и силились вникнуть, что к чему. Одно слово повторялось вновь и вновь, и всякий раз при этом указывали на нас. Звучало похоже на «аккадцы», и меня аж замутило при мысли о том, что кроется за этим словом. Чушь полная – но она объясняла все!
Чтобы не лишиться своей бедовой головы, я не стал мешать разговору, промолчал, а вскоре царь махнул рукой и отдал приказ, после чего воины снова поклонились, схватили нас, грубо выволокли из тронного зала в галерею с колоннами, погнали через просторное помещение к тесной камере, затолкали в нее и заперли дверь. Внутри была только тяжелая скамья, в стене – одно окошко с решеткой.
– Господи, Билл! – воскликнул Конрад. – Разве можно было такое представить? Мы словно попали в страшный сон – или в сказку «Тысячи и одной ночи»! Где мы? Кто эти люди?
– Ты не поверишь, – сказал я, – но… Ты читал о древней шумерской цивилизации?
– Конечно. Была такая четыре тысячи лет назад в Месопотамии. Но при чем… о боже! – Догадка лишила его дара речи и заставила округлить глаза.
– Что в Восточной Африке забыли выходцы из Передней Азии, придумай сам, – сказал я и потянулся за курительной трубкой. – Но это они. Шумеры строили свои города из кирпича, который сушили на солнце. Я видел, как на берегу озера лепят кирпичи и выкладывают на просушку. Здешний ил не отличишь от того, что найдется в долине Тигра и Евфрата. Видно, потому эта шайка-лейка тут и обосновалась. Шумеры писали на глиняных табличках, царапали их поверхность острыми палочками – совсем как тот малый в тронном зале. А заметил оружие, одежду, физиономии? Когда-то изображения – всякая там резьба по камню, глиняные поделки – заставляли меня гадать: этот их большой нос – часть лица или деталь шлема? А вспомни храм на озере! Уменьшенная копия храма в честь бога Энлиля – того храма, что стоял в городе Ниппур и, вероятно, породил миф о Вавилонской башне. Но самое главное – они называют нас аккадцами. В третьем тысячелетии до нашей эры их страну захватил и усмирил Саргон из Аккада[44]. Если это потомки тех, кто бежал от завоевателя, неудивительно, что здесь, в глухомани, вдали от остального мира, они всех иноземцев называют аккадцами: изолированные восточные народы точно так же в память о воинах Мартелла[45], которые разбили их при Туре, зовут всех европейцев франками.
– Как думаешь, почему их до сих пор не обнаружили?
– Ну, если сюда забредал кто-то из белых, местные позаботились, чтобы он не выбрался и ни о чем не рассказал. Сами они вряд ли путешествуют: внешний мир для них, видно, полон кровожадных аккадцев.
Дверь камеры вдруг открылась и впустила стройную девушку, на которой только и было, что набедренная повязка и золотые чашечки на грудях. Ее прислали с едой и вином для нас, но я заметил, что она глаз не сводит с Конрада. А заговорила девушка, что меня удивило, на чистом сомалийском.
– Где мы? – спросил я ее. – Что с нами собираются делать? Кто ты?
– Я Налуна, танцовщица Энлиля, – ответила она, и в самом деле грациозная, как пантера. – Как грустно, что вы здесь! Аккадцев отсюда живыми не выпускают.
– Гостеприимный народ, – хмыкнул я, но меня все же радовало, что мы хоть
