Сажусь на столбики книг, растираю скрипучие веки.
Хуже всего — чай закончился. Вот как быть без чая в минус двадцать один? Чем-то ведь нужно согревать холодные внутренности. Хоть хвою кипяти.
Тыкаю пальцем, набивая труху в деревянную трубку. Чиркаю спичкой. Снова чиркаю. Да чтоб тебя! Лезу в железную бочку и достаю огонь.
Пламя дергается несколько секунд и нерешительно спрыгивает в желоб. Сухие крошки чернеют. Из маленького вулкана поднимается извилистый дым. Трубка приятно лежит на ладони, потрескивает, будто пенятся волны. Если прислушаться, в шипении тлеющих крошек слышны голоса.
Горение нивелирует эффект мухоморов и заставляет их тошно вонять. Сухие шляпки лучше заваривать. А с остатками — только так. И все равно дым этот, плотный и вонючий, помогает притупить боль. Рассеивает назойливые мысли, разъедает горло. Но кому важно горло? В такой мороз рот не захочется открывать.
Курю. На языке копится горькая слюна, сплевываю.
Опускаю веки.
* * *Мы поженились в декабре на пляже под длинными и гладкими, как шеи динозавров, пальмами. Повсюду на песке были разбросаны кокосовые снаряды, зеленые и коричневые. Чернокожий босяк в лохмотьях бродил с рюкзаком, собирая зеленые.
Шумел прибой. Полина стояла на фоне моря, улыбаясь, в свадебном платье с красной атласной лентой, широко повязанной вокруг талии. Под ногами хрустел белый, как сахарная пудра, карибский песок. Вокруг кружили яркие желтые бабочки.
И больше никого. Это был наш день, только наш! Надев на ее тонкий палец обручальное кольцо, я поднял жену на руки и понес, не знаю куда. Просто шлепал голыми пятками по морской пене. Полина смеялась. Нас преследовали бабочки.
Шли годы.
Я уволился из офиса и начал собственное дело. Бизнес шел хорошо. Мы ни в чем себе не отказывали. Решили построить за городом дом.
Четвертый совместный наш декабрь оказался подозрительно теплым. Ни мороза тебе, ни ветра. С неба лениво падали клочья. Не иначе, кошки подрались в поле из одуванчиков. Белый пух лег на кончики ушей и облепил одежду.
Мы молча брели по пустой и заснеженной улице. Молодые рябины качались в мерцании фонарей, бросая на тротуар дрожащие тени. Неуклюжие снегири обгладывали ягоды с сахарных веток.
Там, в самом конце Камышовой улицы, заканчивается не только улица, но и город. Если перебраться через ров, то попадаешь в лесок. Проследовав дальше, по сугробам, мимо деревьев, выбираешься на открытое пространство, полное неподвижных камышей с пушистыми шапками.
Никаких зданий. Лишь бескрайняя пустошь, покрытая ледяной коркой. Ширь такая, что глаза, совершенно не привыкшие смотреть вдаль, начинают слезиться.
Мы гуляли вдоль залива, и под ногами хрустело. Казалось, шагаем мы по краю мира, с которого можно свалиться, как с какой-нибудь скользкой крыши.
Снежный покров стер границу воды и берега, и мы даже не заметили, что идем по хрупкому льду. Пока тот не затрещал китайской хлопушкой. С криками мы поскакали к твердому основанию.
Природа осталась невозмутимой. Снег сыпался кокосовой стружкой, заметая наше присутствие.
— Сюда, — веду жену в чащу деревьев.
Сугробы здесь глубже, ноги утопают в рыхлую подушку по колено.
Полина попыталась что-то спросить, но я не расслышал. Тяну за руку.
Останавливаемся среди худых осин.
— Как же красиво, — смотрю вверх на исцарапанное небо. — Необычное место!
Полина даже не оглянулась.
— Погоди, тут что-то есть, — опускаюсь на колени.
Раскидываю пушистый снег.
Из глубины сугроба показался уголок газеты.
— Не надо, — спешно проговорила жена. — Пойдем быстрее.
Действительно, никогда не знаешь что спрятано под коварным снегом. В лесополосе на окраине города.
Вытащив из-под снега находку, поднимаюсь.
— Это тебе, — протягиваю тюльпаны.
Полина резко убрала руки, словно перед ней не цветы, а трупики белых мышей.
Смотрит испуганно:
— От-куда?
— Говорю же, — встаю вплотную, — место магическое.
— Нет!
Она попятилась назад и, не удержавшись на ногах, плюхнулась в снег.
Полина сидела в сугробе, вздрагивая, закрыв лицо ладонями. Челку и рукава облепил сырой пух. Не сразу получилось разобрать, жена смеется или всхлипывает.
«Наверное, прогадал с тюльпанами», — подумалось мне.
Стряхнув мокрым рукавом слезы, жена посмотрела на меня. Ее лицо выразило неописуемую горечь — смесь грусти, злости, отчаяния и вкуса гранатовой кожуры.
Мной завладел ужас. Череп проткнуло. Будто с высокой крыши свалилась сосулька, вскрыв кость. Глаза запеленало чем-то горячим и едким. Я умер. Там, в ту же секунду.
Растворяясь в небытие. Только бы не видеть этого взгляда — хуже пытки.
На меня смотрели глаза ненавидящей женщины.
* * *От мухоморов сушняк, нужно запить. Выхожу с ведерком наружу, черпаю снежинки из горбатого сугроба.
Слышу шорох. Достаю фонарь, всматриваюсь в темноту длинных сосен. Падающие клочья мерцают в луче света.
Там, в глубине шершавых стволов, две снежинки вдруг вспыхнули ярко. Застыли. Сдвинулись на пяток метров и снова замерли. Сверкают, что-то вынюхивают.
Я сходил в дом, вернувшись с консервной банкой.
Смотрю в темноту. Глаза еще там, по-прежнему смотрят.
Рассекаю холодный металл. Нож оставляет зубастую борозду. То же самое, что терять любимого человека: как не вскрывай жестянку, выходит уродство. Очередная пиранья, полная пустоты.
Срываю пластину, и ладонь вздрагивает. Пальцы наливаются теплом струящейся крови.
Кидаю банку на снег, подальше к соснам.
Достаю платок, придавливая глубокий порез. Ткань темнеет.
Забиваю здоровым пальцем новую щепотку мухоморов.
Два ярких глаза осторожно выползают из сосен, приближаются.
В безмолвии падающих хлопьев чавкает острая морда, вылизывает рыбное лакомство. Снежинки на пушистом хвосте сверкают бриллиантами. Неуклюжие лисьи лапы возятся со скользкой жестянкой. Мокрый нос жует и облизывается.
Уставшие деревья, придавленные тяжестью снега, наблюдают. Где-то там, над зубчатой линией крон, застыло сияние от огней мегаполиса.
Дым, не успевая оторваться от трубки, проволокой застревает в тягучем воздухе.
Жадно всасываю ноздрями ледяной воздух.
Смотрю на небо гранатовым взглядом.
* * *Что с нами стало? В какой момент нас раскидало по разным берегам?
Мы перестали понимать друг друга. Доверие пропиталось подлостью. Перекрикивались как чужие, с придирками и на повышенных тонах.
Полину отчислили из университета. Она не работала. По вечерам пропадала с подругами в барах.
А когда ночевала в квартире, мы разбегались по разным комнатам, как два проклятых соседа!
Однажды я вскочил посреди ночи от шума сигнализации. Через окно пробился мерцающий свет. Он упал на бежевые обои, растекаясь оранжевой кляксой. С третьего этажа я увидел, что перед домом горит машина.
Накинув на плечи халат, в трусах и тапках, с одеялом в руках, я скатывался по ступенькам вниз, хватаясь за скользкие перила.
Перед подъездом темно — фонарь разбит.
На парковке в ряд сверкают глянцевые кузовы, отражая блики. Подбегаю к горящему автомобилю, скачу вокруг, луплю одеялом. Водительское стекло разбито, выглядывают языки пламени. Дерусь с языками, пытаюсь затушить. Салон автомобиля застлан черным дымом —
