Бежевый коробок «Нивы» уверенно шел за нами. Мы сидели рядом с фельдшером и я его уговаривал.
– Хорошенькое дело, – бубнил он, – Ахнуть не успеешь, как дырку в башке заработаешь.
На Сампсониевском «Нива» без стеснения прошла за нами на красный свет. Фельдшер сказал:
– Есть! – сдвинул стекло, отделяющее водителя, и назвал тому адрес. Потом он велел Ольге и Тедди быть наготове, и они затолкали все, что взяли с собой в огромную мягкую сумку.
С вертлявой «Нивой» на хвосте мы влетели на огромную территорию больницы и долго лавировали, разбрызгивая лужи и постреливая камушками. Я отдал доктору деньги, он побледнел и сказал: «Вот». Потом машина задержалась у шлагбаума, потом съехала в подвальный этаж и встала. Фельдшер был такой бледный, что по-моему даже ребята отвлеклись от своих дум. Впрочем, действовал он четко. Не прошло и пяти минут, как Оля и Тедди стояли около грузовика с грязным бельем в кузове. Оля сказала что-то не по- русски, и Тедди обнял меня.
– Я с вами, – сказал я дочери и без церемоний снял с ден Ойла его клетчатый берет. У лифта, которым изувеченных поднимали в приемный покой, дождался, пока подвезут забинтованного долговязого парня, нахлобучил на его бинты берет и подтолкнул каталку в кабину. Следующего я и не разглядывал, просто накрыл неподвижную фигуру Олиным пледом и пошел к грузовику.
Слежавшееся белье жестоко смердело, и если бы не вечерний холод, в котором чувствовалось приближение минуса, мы бы задохнулись в этой груде.
Около Гренадерского моста я высунул голову из тряпья. «Нивы» за нами не было. Я прополз по белью до кабины и два раза ударил по ее мятой крыше. Грузовик подпрыгнул на выбоине, но остановиться и не подумал. Тогда я перевалился набок, достал револьвер и что было сил ударил рукоятью по железу. Машина встала, и я растолковал шоферу, как ему следует подвести нас к Геслеровским баням. Бедный парень дергал головой и неотрывно глядел на револьвер. Я потрепал его по плечу и глупо сказал: «Все нормально, старик». И мы поехали.
Не знаю отчего, но в те минуты мне было совершенно ясно, что начинать движение изнутри Петроградской стороны куда безопаснее, чем приближаться к ее обетованным пределам со стороны иных городских пространств.
Ребята шли за мною по колдобистым тротуарам и что-то такое тихо говорили друг другу. «Вот, – подумал я, – уже дочь разговаривает на ихнем великом и могучем. А ведь будь Евгения жива, не было бы этой суеты…» Я совсем опечалился и едва не влетел в грязный бок автомобиля. Ольга сзади сказала:
– Обязательно вставь стекло. Зима на носу. – и немного погодя добавила, – Стой. Теперь понесет Эдди. – Но мы уже пришли.
Я медленно шагал со ступени на ступень, ощупывая в кармане револьвер. Между вторым и третьим этажом я велел ребятам остановиться и что было духу рванул вверх. Миновав четвертый, я отдышался, достал револьвер, перемахнул несколько ступенек и встал. Дверь к Бобе Варахтину была приоткрыта, а за нею кто-то расхаживал. Кто-то ходил, стараясь не топать, шаги его были легки, и это не мог быть раненый Анатолий. Замечательно было, что моя рука с револьвером змеей заползла в карман, и сознание в этом не участвовало нисколько. Где-то внизу беззвучно дожидались ребята, и я старался не думать о том, что будет…
Шаги в мансарде между тем стихли, и вдруг дверь распахнулась, едва не хлопнув меня по носу. Наум собственной персоной возник передо мною. Рука опять проделала номер – в один миг выскочила из кармана с револьвером, и теперь мы с Наумом целились друг в друга.
Пистолет у Наума, как и следовало ожидать был полной противоположностью моей машинке. Он был невелик, плоск, черен, без пошлого блеска и, видимо, тяжел. Он походил на холеного добермана. Наум поводил своим стволом из стороны в сторону.
– Вы! – сказал он гневно. – С какой это стати вы целитесь мне в живот? Впрочем, – он опустил оружие в карман. – У меня нервы тоже на пределе. А если бы это были не вы? Что бы я стал делать? – Он, было, воспламенился снова, но махнул рукою. – Заходите.
Я спрятал револьвер и перешагнул порог. Ну а я, что стал бы делать я, окажись на месте Наума кто-то другой?
Мы миновали кухню, узким коридором дошли до комнаты, и запах Бобиной артиллерии снова пахнул на меня.
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Наум. – Эту чертову мансарду, между прочим, вы присоветовали. Вы, вы! – Он повернулся, и некоторое время мы стояли лицом к лицу. – Нет, невозможно. – сказал он наконец. – Да вы их и не знаете никого.
Он распахнул дверь в комнату, и я увидел, что на внутренней стороне филенок уже нельзя различить монограммы Варахтина. Сверху донизу дверь была расчерчена рядами утопленных в дереве крупных дробин. Свинцовые глазки тускло выглядывали из двери.
– Где Анатолий? – спросил я. Не отвечая, Наум шагнул в комнату. Анатолий лежал поперек постели. От левого плеча до правого подреберья свитер был продырявлен на нем в четырех или пяти местах. Развороченная, сбитая постель была обильно залита кровью, и кое-где кровь еще не высохла как следует и блестела.
– Вот, – сказал Наум, – Как хочешь, так и понимай. Вы понимаете? По стенкам стоят игрушечные пушечки… Он ведь из них стрелял, он ведь стрелял из них! А я вам еще покажу, – Наум схватил меня за рукав м вытащил в кухню. Там он присел и стал тыкать пальцем в пол. – Вот, вот, вот и еще – вот. Попробуй, попробуй, оно еще мажется.
Подсохшие красные капли на полу действительно напоминали кровь. Либо простреленный наискось Анатолий бродил по мансарде, либо это накапал не он.
– Скажу тебе сразу, дверь была открыта. – Наум перешел на «ты», и стало проще. – Анатолий звонил при тебе, – не то спросил, не то сообщил Наум. – Тогда скажи, откуда ты знаешь про Смрчека, про то, что его нет больше в Вене? Откуда ты знаешь?
– Кнопф, – сказал он, выслушав меня. – Новости какие… Кнопф.
Потом мы договорились, что убитого моим ребятам видеть ни к чему, и я позвал их.
Немногие бы успели то, что успел Наум. Два часа оставалось Ольге и Эдди до отъезда в Эстонию. А там – пятнадцать дней покоя в странноприимном доме православного монастыря. Мне показалось, что Ольга с Ван дер Бумом ободрились, и тут же захотелось сказать Науму доброе слово.
– Вы удивительно нескладный человек, – разрушил мои планы Наум. – Этого несчастного Кнопфа, кто его раньше знал? А стоило вам появиться, и – готово дело, Кнопф звонит в Вену и разговаривает про Смрчека.
– Он еще и в Прагу звонил, – сказал я мстительно, но эта новость Наума не поразила. Он передал ребятам пачку денег, потом сходил в мансарду и принес трубку.
– Не вздумайте никому звонить, – сказал он. – Носите трубу при себе – и все.
Оленька прижалась ко мне. Я вынул у нее из кулачка трубку, передал ее Эдди, и пусть обо мне думают, что угодно. Потом они вышли из мансарды, и Наум, остановившись в дверях, проговорил:
– И что с того, что в Прагу звонил? Вот если бы Вена… А в Прагу, знаешь, мог и Ксаверий позвонить. С нами едешь?
Наум не разрешил мне идти на перрон. Я смотрел сквозь грязное стекло «Фольксвагена», как ребята исчезают в вокзале. Они лавировали в редком потоке людей, и я раскачивался из стороны в сторону.
– Чего это у тебя в кармане брякает? – спросил Наум раздраженно. Он вообще в тот день легко раздражался, и я подумал, что должна этому быть и какая-то другая причина кроме невольного моего участия в загадочных делах Олега Заструги.
– Как поживает Заструга? – спросил я, когда Ольга и Эдди растворились в сыром сумраке. Наум медленно обернулся.
– Я, кажется, понял, – сказал он. – Ты угадываешь и не знаешь этого, ты видишь и думаешь, что тебе показалось. От тебя, Александр тебе самому никогда не будет пользы. И что ты все крутишь, все крутишь в руках?!
Я поднял длинноствольную пушечку на свинцовом лафете вровень с лицом Наума. Мне вдруг захотелось позлить его.
