шуметь, крались вдоль кустов, то отступали ненадолго в лес. Моя беда – не умею отличать главное от второстепенного, а потому упражнения эти томили меня своей загадочностью.
Когда стало рассветать, наших полицейских сменили другие, а мы благополучно убрались поближе к замку. Степан снова наковырял корешков, надрал у ручья дикого луку и сказал, что дело наше – дрянь. Что сейчас в лесу у замка начнется что-то такое, о чем полицейские догадываются. И от этого нам так не поздоровится, что мы выйдем к ним сами и скажем: «Делайте с нами что хотите, только отсюда заберите».
Я спросил, что мы делали ночью у жимолости, и Степан без ругани объяснил, что на башне замка он разглядел инфракрасные локаторы. А пока мы колбасились около полицейских, нас вполне можно было принять за участников дозора.
– Этим в замке нужно, чтобы в лесу никого не было.
И как только он это сказал, у замка начался гвалт, ни с того, ни с сего залаяли собаки, много собак. Где-то в стороне раскричалась сойка, и Степан сказал, что нужно сматываться. Мы сошли в ручей и некоторое время шли по воде. Потом собак не стало слышно, и мы выбрались на берег. Ух, какой был Степан! Он был такой же, как в тот день, когда просил спрятать его от Збышека с Вованом.
– Барабанов, – сказал он, – я не знаю, что будет, но если ты умеешь молиться – молись.
Но я не стал молиться, потому что в эту минуту с разных сторон начали стрелять, и мы со Степаном повалились на землю. Я думаю, что оба мы готовы были сдаться полицейским, но пальба была такая, что нечего было и думать подняться с земли. Потом выстрелы стихли, и снова начался собачий гвалт. Степан перевернулся набок лицом ко мне.
– Что же получается? – сказал он. – Бегаешь, суетишься, дерешься, а выходит все то же. Только позже.
Он говорил это так печально, что я заплакать был готов от жалости к себе. Но сам-то Степан времени не терял. Он вытащил из-под плаща короткую двустволку Артемия, зарядил ее, щелкнув стволами, поднялся на колени и повел мушкой по ближайшим кустам. Тут снова раздался лай, и два прекрасных, белых, как ангелы, пса вырвались из кустов. Они мчались к нам, не касаясь земли, лишь чуть-чуть задевая траву. И Степан срезал их влет, выпалив дуплетом. И тотчас откуда-то сбоку раздался еще один выстрел, и Степан закричал так, будто ему разорвали все потроха. Он корчился, он извивался, как толстый черный червь, а я в ту минуту боялся, что он скатится в ручей, и держал его изо всех сил. И вот, пока я прижимал к земле его плечи, глаза мои встретились с его взглядом, и из этого черно-белого страдания явилась Маня Куус. Крепко и нежно она поцеловала меня, и мое дыхание прервалось. Я перестал е видеть, но вкус Маниных губ еще таял у меня на губах, как недолгое забытье.
Когда я очнулся, меня немилосердно трясли за ворот, прихватив отросшие на затылке волосы. Я вывернулся, и – Боже мой! – Виталий Будилов стоял надо мною. Целитель остолбенел.
– Но это немыслимо!
– Мыслимо, мыслимо! Немыслимо, господин Будилов, стрелять в живых людей.
Он махнул рукой и с удивительным цинизмом сказал, что все это неинтересно. А вот интересно, как я тут оказался? В это время я поднялся с земли, и тело Степана, лишившись опоры, мягко перекатилось на спину. Будилов остолбенел снова.
– Не тот, – проговорил он страдальческим шепотом. – Не тот, не тот! Где вы взяли этого негра? Зачем вы подменили нашего? Зачем убили собак? Такого уговора не было.
Меня эти причитания над телом Степана порядком разозлили. К тому же я разглядел Будилова получше, и весь его дурацкий вид тоже не располагал к снисхождению. В руках у целителя было ружье, и, если я не ошибаюсь, это было кремневое ружье. Клетчатые штанцы заправлены в сапоги с отворотами, коричневый сюртук грубого сукна схвачен кушаком. На кушаке висели всякие причиндалы для стрельбы. Я во все глаза следил за Будиловым, и если бы он вздумал заряжать свое ружье, я бы без разговоров треснул его прикладом нашей двустволки. Но он действовал странно. Бросил ружье на землю, плюнул в ладонь и принялся тереть Степану лоб. Я думал, он сдерет Степану кожу, но – нет. Будилов поглядел себе в ладонь и растерянно сказал:
– Настоящий.
Тут Степан ожил и сцапал целителя. Тот ахнуть не успел. Степан придавил его к земле, и Будилов залепетал по-английски. Степан ответил злобным матом и настала пауза.
– От вас, Барабанов, одна беда, – проговорил, наконец, Будилов. – Думаешь, начал жить – не тут-то было. Вы являетесь, и все кувырком! – Степан ослабил хватку, Будилов тут же вцепился в его плащ. – Вы настоящий негр, вы должны меня понять. Он меня продал в рабство. Продал, продал, продал! Вдали от родины, в глуши… Вы должны меня понять. Ваттонен, скотина, требует, чтобы я его научил исцелять.
Я подобрал двустволку, сунул стволы целителю под самый нос.
– Послушайте, вы, я освобожу вас от всех тягот, если вы будете говорить без команды.
Как видно, странствия наложили на меня определенный отпечаток. Будилов умолк. Все мы отдышались, а Степан успел найти в лесу ямину и скрыть там подстреленных животных. Тем временем, собачий лай и выстрелы отодвинулись к дальнему краю леса. До Будилова дошло, что его не будут убивать, он успокоился и рассказал, что все происходящее нелегальная, а потому умопомрачительно дорогая забава. «Если бы вы знали, мой друг, сколько стоит один выстрел, вы бы сами подставили подходящую часть тела». «Мой друг» отвесил целителю оплеуху, и тот продолжил, как ни в чем ни бывало.
Полтора десятка гостей съехались нынче в этот замок, чтобы разыграть массовое представление: «Что- то такое из „Хижины дяди Тома“. Беглого раба ловят». Негров изображают нагримированные артисты.
– Ну, мне повезло, я настоящего подстрелил!
Эту бестактную реплику Степан пропустил мимо ушей, но зато спросил, чем стрелял в него Будилов? Оказалось, шприцем с веществом, вызывающим болевой шок. Оказывается, эти корчи и судороги ценились чрезвычайно высоко, так как, стреляя в человека и наблюдая его судороги и корчи, удачливый стрелок избавлялся от гнетущей его агрессивности.
– К тому же свежий воздух и ландшафт, – заключил ободрившийся целитель.
Будилов, видите ли, во славу Ваттонена лечил наезжающих соотечественников, и собственная агрессивность буквально давила его. Глухонемой лопарский шаман – вот в кого Ваттонен перевоплотил Виталия Будилова. «Скажите мне, Барабанов, легко ли быть глухонемым лопарским шаманом?»
Степан поинтересовался, как часто бывают такие съезды, призадумался и спросил, много ли берут искусственные негры. Целитель только свистнул. «Предлагаю сделку», – сказал Степан.
Они удивительно быстро договорились. Будилов передавал Степана хозяевам замка, те экономили на артистах, Степан получал убежище на неопределенный срок. По тому, как целитель оседлал ситуацию, ясно было, что и ему кое-что перепадет.
– Ну, Барабанов, вас я ни о чем не спрашиваю, – проговорил Будилов и принялся, такой-сякой, сыпать порох в ружье. Степан без лишних слов заткнул указательным пальцем дуло и обратился ко мне.
– Ступай, – сказал он, – одному тебе бояться нечего. – Потом он велел мне разуться, натрусил на подошвы моих башмаком слой пороха из пороховницы Будилова и поджег его ловко брошенной спичкой.
– Ступай, – повторил он, – ни одна здешняя собака не унюхает твоего следа. Твои подметки не помнят ничего, ты заново родился, Барабанов.
Меня и в самом деле никто не задержал, и мотоцикл по-прежнему стоял в сарае. Но вот странность: я не знал, что делать? Набалованное местное зверье, не страшась меня, тянуло из сарая сено, а я сидел, привалившись к стенке. Наконец, мне пришло в голову, что нужно просто повеситься. Мысль эта была так проста и столь многое разрешала, что тут же, не вставая, я приглядел подходящий сук. И только отсутствие веревки помешало мне. Досадуя на себя, я выкатил из сарая мотоцикл и пустился в путь. Через полчаса я сообразил, что вполне мог бы удавиться веревкой, которая стягивает прессованное сено, а коль скоро это не пришло мне в голову, когда я сидел у сарая, то и самое желание наложить на себя руки было мерзким позерством. Да! Тысячу раз мерзким, потому что ружье было со мной, и уж застрелиться я мог без труда.
Тут ход моих суицидных мыслей прервался. До меня дошло: покуда ружье Артемия при мне, ничего не стоит завинить меня в его смерти. Я съехал с дороги, закатил мотоцикл в кусты, отыскал выпирающий из земли камень и разбил о него ружье. В сырой низине я вколотил в землю стволы, забросил на верхушку ели
