– это испарившийся за день пурпур тысяч черепичек теперь нисходит обратно и растворяется в приозерном пространстве.
– Ларри, – тормошила его мать, – о чем ты задумался?
– Так красиво… – пробормотал Ларри. – Посмотри на берег. Стены домов порозовели. Честное слово, они кажутся сладкими, как карамель.
– Да… – протянула Памела, придавая лицу одухотворенно-мечтательное выражение. – Дивная архитектура!
Прошла еще одна секунда, и вдруг Ларри все стало ясно. Он будет архитектором. Решено. Теперь понятно, почему он целыми днями не мог выкинуть из головы эти стены, крыши, жеманные окна, степенные двери, печальные печные трубы. Почему он пытался их зарисовать, превратить на бумаге в некое подобие сказочных дворцов или, напротив, модифицировать в каких-то футуристических чудовищ будущего. Почему раньше во всех книгах его в первую очередь интересовали описания зданий, в которых оказывались герои, и почему он с таким удовольствием рассматривал старинные гравюры с изображением пасторальных альпийских избушек или монументальных каменных замков. Он будет этим заниматься профессионально, потому что ему так хочется и потому что у него все получится.
Прошел год. Первое воскресенье июня оказалось солнечным и ветреным: во время традиционного общесемейного обеда Ларри, рассеянно ковырявший вилкой запеченный картофель, смотрел в окно, за которым неистовствовали смерчи и водопады из тополиного пуха, и вполуха слушал ни на секунду не замолкающую Памелу, с пулеметной скоростью рассказывающую мужу о предстоящей ей в ближайшие дни студийной записи то ли вокального цикла Шуберта, то ли оратории Генделя. Причем ее партнером станет какой-то знаменитый бас, который специально для этой записи прилетит на несколько дней то ли из Парижа, то ли из Берлина. Подразумевалось, что за столом идет обсуждение данной темы, то бишь беседа Памелы с Морисом, но ответных реплик отца Ларри не слышал – словесный поток Памелы мог запросто накрыть какие-нибудь Помпеи и даже быстрее, чем это в свое время сделала вулканическая лава.
– Ларри!
Он положил в рот еще один кусочек картофеля и потянулся к соуснику.
– Ларри!!!
Он встрепенулся:
– Что, мама?
– Ангел мой, ну почему ты постоянно витаешь в облаках? Почему ты никогда не принимаешь участия в разговоре, почему тебе все неинтересно?
– Интересно. Просто сейчас я ем.
– Разве во время еды обязательно полностью отключаться? Да ты и в другое время меня не слушаешь. Даже когда я говорю с тобой персонально, у тебя всегда отсутствующие глаза! А я никогда не знаю, о чем ты думаешь, потому что ты со мной не делишься! Так о чем я хотела тебя спросить?.. Ах да! Паскаль Дюри прилетает в четверг, а в субботу у нас намечается небольшой пикник. Там будет человек двадцать, не больше. Хочешь, ангелочек, к нам присоединиться? Вроде бы Дюри собирался привезти с собой дочку, а она твоя ровесница.
– Симпатичная? – осведомился Ларри с самым невозмутимым видом, продолжая жевать. Его отец хмыкнул и покосился на Памелу со снисходительно-довольной улыбкой, означавшей примерно следующее: мальчик-то стал совсем большой!
Она тоже улыбнулась:
– Не знаю, милый. Поезжай с нами, вот сам и увидишь.
Пятнадцатилетний Ларри вздохнул с видом основательно пожившего человека, безумно уставшего от суетливого бытия.
– Ладно, поеду…
Паскаль Дюри (все-таки он прибыл из Парижа) оказался неимоверно тучен, весел и изумительно подвижен для своей комплекции. Знакомясь с Ларри, он крепко пожал ему руку. Ладонь Ларри утонула в подушкообразной ладони толстяка. Затем извлек из-за своей необъятной спины миловидную кареглазую девочку и пробасил:
– Знакомьтесь, юноша: моя дочь и наследница Кароль! Я даже не сомневаюсь, что вы вольетесь в армию ее многочисленных поклонников: мало кому удается избежать этой участи. Но учтите, молодой человек, – тут Дюри погрозил похожим на сардельку пальцем, – никаких вольностей! Я очень строгий папаша и держу дочку в ежовых рукавицах!
После этих слов и он, и Кароль так безудержно и заразительно расхохотались, что принять последнюю фразу всерьез не смог бы никто. Кароль смеялась, за–прокинув голову, и Ларри мог при желании пересчитать все ее ровные зубки. Отсмеявшись, Кароль стрельнула в него игриво блеснувшими глазами, затем, будто маленькая девочка, взяла отца за руку и направилась знакомиться еще с кем-то. Ошарашенный Ларри сел на чужую корзину для пикника (корзина жалобно хрустнула) и стал смотреть на дивную парижанку.
Не в пример своему папаше, она была легонькая и стройная, но с уже вполне сложившимися формами. Чересчур короткие темно-каштановые волосы уравновешивались угольно-черными острыми ресницами – настолько длинными, что они отбрасывали тени на бархатистые щеки. Она походила на игривого чертенка (она и выпрыгнула из-за спины своего отца, как чертик из табакерки): в ее пухлых малиновых губках и насмешливых глазах-вишнях было что-то неотвратимо манящее – но манящее в бездну. Можно было только догадываться, как эта прелестница развернется, когда подрастет и превратится из чертенка-озорника в дьяволицу-искусительницу. Кароль смеялась, крутила стриженой головкой, мило жеманничала то с одним, то с другим, надкусывала белыми зубками бутер–броды, пила минералку из горлышка бутылки, досадливо поправляла невидимую бретельку под платьем, прихлопывала на гладкой ножке комара, а потом несколько раз энергично проводила длинными ногтями по месту укуса, оставляя на загорелой коже белые полоски, – Ларри не мог оторвать от нее глаз.
Кароль… Это имя своим истинно французским окончанием навевало исключительно эротико- романтические любовные ассоциации: в памяти Ларри всплыли и песня Пола Маккартни «Мишель», и, разумеется, фильм «Эммануэль»… Он уже начал думать, что весь день будет любоваться Кароль с приличного расстояния, но тут она подошла к нему сама.
– Не возражаешь, если я нарушу твое уединение?
Ларри отчаянно помотал головой и улыбнулся – вероятно, вполне галантно.
– Я однажды слышала твою маму в «Турандот». У нее замечательный голос. Я рада, что они с моим папой запишут сольный диск. Или… Если поют двое, диск уже нельзя назвать сольным?
Она составляла фразы очень правильно, уверенно и легко. Ее выдавало только очаровательное картавое «р». Ларри пожал плечами:
– Не знаю… Но ведь они оба солисты. Наверное, можно. И я тоже… этому рад.
Тут он подумал, что невежливо разговаривать со стоящей дамой, сидя на корзине, и неловко встал. Корзина хрустнула еще жалобнее, ее крышка одним боком провалилась внутрь. Пожалуй, стоило поскорее убраться отсюда. Ларри указал рукой влево: деревья в той стороне росли погуще, и имелось несколько очень симпатичных пологих холмиков, поросших цветами.
– Может, немножко прогуляемся? Вон там?
Ответом ему стала потрясающая улыбка: в ней дополнительно принимали участие блестящие глаза и нежные ямочки на щеках.
– Конечно, с удовольствием.
В процессе легко завязавшегося разговора Кароль сообщила больше молчавшему Ларри, что пять лет училась играть на виолончели, но карьера музыкантши ее не прельщает, для этого у нее недостаточно таланта, да и желание отсутствует, ее очень интересуют восточная философия, телекинез и паранормальные способности у некоторых людей (возможно, она относится к их числу), она хочет стать аудитором, сейчас учится в коллеже, а потом продолжит обучение в университете. Только тут Ларри поинтересовался:
– Ты будешь учиться в Сорбонне?
Она надула прелестные сочные губки.
