В темном закоулке перед ресторанчиком висел электрический фонарь. Когда кто-нибудь проходил мимо скупо освещенных домов и сворачивал сюда, свет бил на углу в глаза, а сквозь двери приглушенно доносились звуки пианино. Чтобы обставить зал, Карла воспользовалась советами наделенного изящным вкусом и склонного к роскоши молодого Николая; впрочем, его самого можно было каждый вечер увидеть среди гостей. Карла, не страшась резких контрастов, создала единство вызывающей, манящей красоты, и нельзя было не заметить, что меблировка отражала характер хозяйки. Однако Николай, впервые зайдя в помещение, задумчиво покачал головой. Яркие краски портьер душили глубокий тон ковра, любимый Карлой черно-синий бархат скатертей и обивки диванов по необъяснимой прихоти расцветился волнующими и странными кроваво-красными сердцами. Но дикий темперамент, выражавшийся здесь во всем, влек и покорял. И когда вечером Карла со стянутыми цепочкой непокорными волосами выходила к гостям в платье невероятного цыганского покроя, обнажающем красивое декольте и руки, и замирала в свете электрических ламп, вино в хрустальных бокалах становилось слаще, а чарующая музыка звучала еще чудеснее.
Но главной приманкой, привлекавшей и завораживающей публику, была Милада. И где только Карла взяла эту девушку: никто не знал о ее происхождении и прежде никогда не встречал в Праге. Теперь она каждый вечер появлялась в ресторане, и ее изящное личико даже не розовело от выпитого вина. Она носила простое зеленое платье, облегавшее фигуру, подобно тонкой рубашке, и подчеркивающее маленькую острую грудь. За несколько недель она влюбила в себя всех мужчин. Она обладала особым, непостижимым для остальных даром развязывать языки молчунам и очаровывать нелюдимов. Ее ясные глаза, иногда подергивающиеся поволокой во время беседы, могли вдохновить робкого, угодить разборчивому, околдовать распутного. Она стала новым, будоражащим аттракционом в полусонной ночной жизни города. Карла наняла ее в качестве певицы, и Милада действительно изредка пела звонким голосом под аккомпанемент пианино. Исполняла она немецкие песенки, популярные в кафешантанах, и чешские народные песни, подобные тем, что по вечерам наигрывают на губной гармонике парни из предместий. Однако ее притягательность ничего общего с этим не имела.
Ресторан Карлы неожиданно вошел в моду. С позднего вечера до раннего утра в нем царило безудержное веселье — крики, топот, смех во все горло. Снаружи, под горящим фонарем, останавливались люди, а затем c завистью скрывались в темноте улицы. Но сладкие мелодии венских вальсов звали их назад, туда, откуда они только что ушли, и заставляли браться за дверную ручку. Радость жизни, являвшая себя в звучащей в зале музыке, хватала за душу одиноких прохожих и тянула в круг, очерченный светом фонаря. Даже старые знакомые Карлы, никогда не собиравшиеся вместе после смерти доктора Конрада, сейчас сходились у нее. Светловолосая Рушена появлялась в компании толстого рябого художника. Она сидела в уголке, потягивала кислое австрийское вино, оплаченное спутником, и с легкой улыбкой смотрела куда-то в пустоту. Николай редко приходил ранее полуночи. Он обычно возвращался с какого-нибудь званого вечера и был во фраке и шелковом жилете. Карла заранее ставила для него в ведерко со льдом бутылку шампанского.
Северин со Зденкой впервые заглянули в темный закоулок после жаркого дня. Над городом медленно сгущались тучи. И Северин, и Зденка устали, Зденка проголодалась и хотела пить. Северин сам предложил разок зайти к Карле. Он видел рекламные объявления в газетах и слышал, как в конторе обсуждали Миладу. Было еще рано, и ресторанчик пустовал. Только старый Лазарь, успевший напиться, приютился в уголке. Он узнал Северина и кивком приветствовал его. Рядом с ним в зеленом платье сидела Милада и терпеливо выслушивала болтовню старика. Ее ясные глаза со спокойным любопытством осмотрели Зденку и бегло оценили ее спутника. Северин зачарованно уставился на ее худое личико. Он неприятно удивился и испугался, заметив в ресторане букиниста. Теперь же Северин, вдруг преобразившись, тихо сидел за столиком, невольно чувствуя, как при взгляде на Миладу закипает кровь и тяжело стучит сердце. Необычное, до боли знакомое выражение ее глаз не давало ему покоя. Зденка неловко молчала, увидев, как он наморщил лоб, и не двигалась, стараясь его не потревожить. Лишь когда в зал вошла Карла и обрадованно пожала ему руку, Северин встрепенулся и пришел в себя. Карла села на диван с ним рядом и шепотом заговорила о Лазаре. Каждый вечер, закрыв лавку, он приходил в ресторан и напивался. Но никогда не оставался надолго. Как только первые посетители начинали собираться после театральных представлений, он шел домой.
Еще Карла рассказала, что иногда он, пьяный, принимался говорить несуразицу и плакать. Не раз складывал он руки, как птица, пытающаяся взлететь, и каркал вороном. А затем снова начинал звать свою дочь…
Северин побледнел. Перед глазами встал давешний вечер, когда он в темном переулке встретил еврейку и бежал от нее в испуге. Он уже позабыл ее слова, но задрожал при воспоминании о ее бесформенном, искаженном беременностью теле. Северин поднялся и подошел к пьяному букинисту.
— Добрый вечер, Лазарь! — сказал он. — Как поживает Сюзанна?
Его голос срывался от страха, он был сам поражен, что нашел в себе храбрость спросить такое.
Старик уставился в стакан и даже не поднял голову.
— Сегодня вернулась из больницы…
Последовало долгое молчание. Все три женщины обменялись взглядами и затаили дыхание.
— Ребенок-то помер, господин Северин… совсем он мертвенький…
И Лазарь захохотал, а по его впалым щекам побежали слезы.
3Чем ближе подступал конец лета, тем прекраснее и нежнее оно становилось. Каждый день небо раскидывало свой безоблачный полог, но солнце уже не пекло. Северин проводил отпуск в городе. До полудня он бездумно слонялся по улицам, и эти прогулки приносили ему наслаждение, о котором он так долго мечтал. Унылые годы молчаливого, отупляющего конторского труда чудесным образом уступили место настроению, какое бывает лишь на школьных каникулах; мысли о бедной, потраченной на рутину жизни улетели, подобно тонким паутинкам, вместе с воспоминаниями о последней зиме. Просыпаясь рано утром, Северин потягивался всем телом и еще час нежился в постели. Лениво глядя на узор, нарисованный на дверях солнечными лучами, пробивающимися сквозь ткань занавесок, он чувствовал, что душа его освободилась от бремени. Затем он умывался и выходил из дома. Поднимался на холм, откуда были видны Виноградские шанцы и
