— Вы о чем?.. перевоплощение — это перевоплощение. Вы намекаете на что-то конкретное? Если скажете все без обиняков, я постараюсь дать нужные вам сведения, а сейчас ваши вопросы вызывают определенное недоумение.
— Ну, не важно… как вы говорите, «перевоплощение — это перевоплощение». — Я не сводил с него глаз; мне показалось, что я заметил в его поведении странное нежелание распространяться о предмете, речь о котором завел он сам. Он же продолжал поигрывать ретортой на столе. — А не было ли у верящих в Исиду некоего — как бы это сказать? — священного символа?
— Что?
— Не почитали ли они такого вот… не было ли у них в символике… жука?
— Так вы о Scarabaeus sacer, священном скарабее, или, как его называет Латрейль[9], Scarabaeus Egyptiorum, о скарабее египетском. Конечно, этот жук почитался во всем Египте… хотя, если взять шире, египтяне поклонялись многим наделенным жизнью существам, например, кошкам; как вы знаете, Осирис появлялся среди людей в образе Аписа, быка.
— Правильно ли я помню, что жрецы Исиды — или некоторые из них — после смерти принимали форму… скарабея?
— Никогда об этом не слышал.
— Уверены?., подумайте!
— Мне не хочется отвечать на этот вопрос утвердительно без предварительной подготовки, ибо на данный момент я не могу вспомнить таких теорий.
— Не смейтесь надо мной — я не сошел с ума! — но насколько я понимаю, недавние исследования показали, что даже самые невероятные древние мифы несут в себе крупицу истины. Вы совершенно уверены в том, что в этих верованиях нет ни капли правды?
— В каких верованиях?
— В вере в то, что жрец Исиды — или кто-нибудь еще — после смерти принимает форму скарабея.
— Сдается мне, Лессинхэм, что недавно вы натолкнулись на необыкновенно интересные сведения, пусть и несколько специфические, и теперь ваш долг поведать о них всему миру — или, в некоторой степени, той части мира, что представлена мной. Давайте, расскажите нам об этом!.. Чего вы боитесь?
— Я не боюсь ничего, и однажды вы узнаете о том, о чем молчу; но не сейчас. А теперь ответьте на мой вопрос.
— Тогда повторите его — с четкой формулировкой.
— Является ли непреложной истиной отсутствие и крупицы правды в вере в то, что жрец Исиды, или иной человек, принимал после смерти форму жука?
— Я совершенно ничего об этом не знаю; черт побери, откуда мне знать о таком? Подобное верование могло иметь символический смысл. Христиане верят, что после смерти тело принимает форму червей — и это, в определенном смысле, так и есть; иногда вместо червей упоминают рыбу, угря.
— Я вас спрашиваю не об этом.
— Тогда о чем?
— Послушайте. Если человек, словам которого нельзя не верить, утверждает, что такое перевоплощение имело место в действительности, нельзя ли объяснить его рассказ, руководствуясь законами природы?
— Он видел, как жрец Исиды перевоплотился в жука?
— Не жрец, адепт.
— Перед смертью или после нее?
Он замялся. Я редко сталкивался с тем, что он проявляет к чему-либо такой живой интерес — честно говоря, я сам сгорал от любопытства! — однако в его глазах неожиданно промелькнуло подобие ужаса. Когда он заговорил, мне показалось, что чувствует он себя на редкость неловко.
— В… в процессе умирания.
— В процессе умирания?
— Если… он видел, как человек, веривший в Исиду… умирает и принимает… обличье… жука, можно ли найти естественное и правдоподобное объяснение такому перевоплощению?
Я воззрился на него — а кто бы на моем месте не остолбенел? Это необыкновенный вопрос звучал еще более поразительно из уст такого человека; и я едва не заподозрил, что за всем этим таится нечто еще более невероятное.
— Послушайте, Лессинхэм, я вижу, вам есть что рассказать; давайте, приятель, выкладывайте! Если я правильно понимаю, то история ваша не терпит обычной стеснительности; в любом случае, было бы некрасиво с вашей стороны разжечь мое любопытство и оставить его неудовлетворенным.
Он не сводил с меня взгляда, написанный на его лице интерес постепенно исчезал, пока не сменился привычной бесстрастной маской, а я вдруг почувствовал, что выражение моего лица ему совсем не по нраву. Он опять заговорил вежливо и сдержанно:
— Вижу, вы считаете, что сказанное мной — бред сивой кобылы. Звучит именно так.
— Выкладывайте бред — неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства?
— К сожалению, Атертон, я связан словом. Я буду держать рот на замке, пока мне не позволят говорить. — Он поднял свои шляпу и зонт со стола, на который положил их ранее. Взяв их в левую руку, он протянул мне правую для рукопожатия. — Вы были очень любезны, вытерпев мое затянувшееся присутствие; к несчастью, я знаю, что такое незваный гость; поверьте, я искренне вам благодарен. А это что?
На полке, недалеко от меня, лежал лист бумаги, точнее, если судить по размеру и форме, половина листа. К нему-то он и наклонился. Стоило Лессинхэму разглядеть, что там, как произошло нечто удивительное. Лицо его мгновенно изменилось, он буквально стал на себя не похож. Рука разжалась, и шляпа с зонтом упали на пол. Он попятился, что-то бормоча и выставляя перед собой ладони, будто пытаясь защищаться, и отходил, пока не уперся в стену в другом конце комнаты. Никогда доселе не видел я столь поразительного зрелища.
— Лессинхэм! — окликнул я его. — Что с вами?
Сначала мне показалось, что у него эпилептический припадок, хотя от этого человека я бы меньше всего ожидал падучей. Изумленный, я повернулся посмотреть, что послужило причиной такого состояния. Взгляд мой скользнул по листку, и я ошеломленно на него уставился. Я не замечал его прежде, не я его туда положил — так откуда он взялся? Странно, но на нем было изображение некоего жука, воспроизведенное посредством фотогравюры; я понимал, что должен бы знать, какой это жук, но все-таки не знал. Он был золотисто-зеленым, но не ярким; гравюра настолько замечательно передавала цвет, что казалось, жук блестит, и сделана она была столь искусно, что насекомое выглядело живым. Реалистичность поражала, и хотелось взглянуть на изображение повторно, дабы убедиться, что это обман зрения и перед тобой репродукция. Появление гравюры на полке удивляло, а после того, о чем мы говорили, оно так и требовало объяснения: было нелепо предполагать, что такого человека, как Лессинхэм, может напугать только лишь взгляд на изображение.
С гравюрой в руке я пересек комнату и подошел к моему гостю — вжавшись спиной в стену, он все больше подгибал колени, как будто собирался сесть на корточки.
— Лессинхэм!.. очнитесь, дружище, что с вами не так?
Я схватил его за плечо и весьма энергично потряс. Мое прикосновение словно пробудило его ото сна, вернуло к реальности, вырвав из кошмаров, которым он сопротивлялся. Он уставился на меня, лицо его приобрело выражение, обычно сопутствующее
