Лин злилась.
Лес пустой – пустой лес. И зачем тогда врала ей Рим? Про то, что вернулась отсюда едва ли не сумасшедшей? Чтобы поддержать легенду?
А Мастер Мастеров?
От возникшего в голове образа человека с волевым лицом и равнодушными глазами Белинда моментально впала в тоскливое уныние – все они заодно… Даже он.
То продержись ему месяц, то по имени не называй, то смей, это не смей, «ходь туда, ходь сюда…»
Неужели ее просто нельзя полюбить? Ведь не уродина, не кромешная дура, не трусиха – сколько раз доказывала им всем, что не трусиха. Да и в этом ли достижение женщины?
Этой спокойной и тихой ночью на Белинду навалилась вдруг вся та невыпущенная наружу злость, которая, оказывается, вопреки постоянной тишине разума и медитациям, копилась внутри.
Они – сволочи.
Люди вообще все сволочи… Никому нет до ближнего дела, все обеспокоены лишь собственным алчным внутренним миром: Джордан, Кони, все ее бывшие знакомые – все чмошники! Все одинаковые: придурошные, эгоистичные, бесчувственные… Все, кого она встречала, – бесчувственные твари!
Она не заметила, когда психологически расклеилась окончательно. Тропка вилась меж стволами; Лин утирала слезы.
Сколько раз в этой жизни она открывала душу? Зачем? Сколько раз надеялась на чужое тепло – нахрена?
С нее, словно слишком долго пролежавшее на одном месте и вдруг соскользнувшее пыльное покрывало, слетело всякое напускное спокойствие. И наружу проступило другое – нечто старое, глубинное и отнюдь не растворившееся, но полусгнившее под досками того нового сверкающего дома, который Лин мысленно вокруг себя строила, находясь в Тин-До.
«Она никогда никому не была нужна…» Никогда. Никому. Ее били, унижали, ее отпихивали с дороги, как бродячую псину, об нее вытирали подошвы. В прямом смысле.
И вот она настоящая – вот! Под этими старыми досками…
Медитации-хредитации – ничего никуда не делось. Вот оно все дерьмо, и вот она правда: она – уродка и неудачница.
Лин разрыдалась, опала на колени. Впервые взвыла в голос, по-волчьи задрав лицо к луне.
Зачем она идет к Мире? Чтобы та тоже сообщила ей: «Ой, милочка, ну, подумаешь, звезда? Хотела тебе помочь немного, сделать так, чтобы тебя, дуру, приютили хотя бы монахи…»
И какая, в задницу, секретная миссия? Зачем она сама себе постоянно врет? Жалкая, несчастная, разгребающая землю в поисках ростков надежды – и сама же губящая ее корни.
Почему все это стало ясно только здесь, только в лесу?
Нет, она врет себе и верит в то, что хочет верить. Но не видит того, кем на самом является, – ничтожеством. Ничтожеством в полном смысле этого слова – апатичным, уже наполовину умершим человеком изнутри. Постоянно боящимся чего-то, так и не научившимся жить.
И ей не нужно к Мире… Ей вообще больше никуда не нужно.
Когда она заползла под ближайший куст? Когда уселась у дерева, навалилась на него спиной, поджав под себя ноги?
Кто ее ждет в чужом домике? Кто ее вообще где-то ждет?
Никто.
И, может, пора перестать себе лгать? Просто закрыть глаза, просто успокоиться, принять жизнь и себя такой, каковой она на деле является?
Белинда горько плакала, закрыв глаза, – от души жалела саму себя.
Вот все и стало понятно, вот все и открылось.
И больше не нужно никуда идти. Можно возвращаться.
Уходить. Возвращаться. Чего непонятного?
Лин по какой-то причине продолжала сидеть под деревом. Тепло, сухо, не кусают; с неба за ней наблюдал молчаливый лунный диск.
Да, она вернется. И Шицу ей ничего не скажет. Промолчит Рим, ни о чем тактично не спросит Ума, заглянет в глаза и распознает затравленное выражение Тоно: «Я же говорил: не готова».
Потихоньку Белинда успокоилась, перестала плакать, вытерла слезы ладонью и на этой же ладони, приложившись к ней щекой, уснула.
Во сне ей увиделось странное. Во сне она стояла чуть в стороне от себя и видела ту Белинду, что спала поодаль от тропки за кустом.
И в той Белинде кто-то сидел. Прямо внутри. Он влез в нее целиком, но даже не уместился весь, и часть черного клуба плавала по сторонам от ее тела. А вокруг – между древесными стволами – неторопливо перемещались другие – подобные тому, что сидел внутри, темные сгустки. Не то наблюдали за чем-то, не то ждали своей очереди…
Проснулась она рывком – вынырнула из сна, как из-под поверхности ледяной воды, – резко и хрипло втянула в легкие воздух.
После сжалась, притаилась, замерла.
И вдруг поняла, что этот кто-то в ней так и сидит. Не она – кто-то чужой.
«Страх, – вдруг впервые помог осознать происходящее подселенец, – это не ты, это страх».
«Неужели мой?»
«Чужой».
Чужой.
Но почему он в ней? Зачем?
Поворочалась, опустила ладони, уперлась ими в комковатую и сухую землю – ощутила, что страх притаился тоже и уже почти не чувствуется.
Она похолодела, когда поняла, что может так и уйти с ним из леса. Забрать его с собой и носить всю оставшуюся жизнь.
«Страх одиночества».
Эта мысль вдруг пролила свет – озарила ее пыльный умственный чердак и все разрозненные лежащие на нем предметы, с первого взгляда не подходящие друг к другу.
Но только с первого…
Конечно! В ней всю жизнь был страх одиночества – так долго, сколько она себя помнила… Страх не найти правильного мужчину, страх не быть кем-то любимой, страх, что в болезни никто не принесет воды. И этот новый страх – утрированный и усиленный кем-то до бесконечности – притянулся к ней из-за того маленького, который уже нашел место на ее чердаке.
«Он пришел за своим… ребенком».
Мысль о детях, которая никогда не посещала ее на Уровнях, здесь показалась ей совершенно естественной.
«Он пришел, чтобы быть со своим чадом…»
– Прости, – тут же вырвалось у Белинды вслух, и впервые свой звучащий посреди ночи голос не напугал ее саму. – Я никогда не выпускала его на свободу, я его не видела, прости…
На нее из собственного сознания взглянули бесконечно печальные черные глаза – ни белков, ни радужки – лишь одиночество с примесью надежды. Мол, ты поняла?
– Я поняла, – едва не закашлялась Лин. – Я его тебе отдаю, выпускаю из себя. Тебя и твоего… маленького…
Она мысленно сделалась прозрачной. Растворила все свои мысленные формы, рамки и перегородки, стала «никем» – но не тем «никем», беспомощным и скулящим существом, которым являлась некоторое время назад, но ровным и спокойным «никем». Собой. Миром.
И так поднялась с земли. Сделала один шаг вперед, другой… Назад к тропинке.
Обернулась к стволу и поняла, что страх остался сидеть под деревом – за ней не пошел.
Ей сделалось одновременно легко и неуютно.
– Ты прости, – попросила вновь, – ты мне учитель. Я не знала, что ношу в себе часть тебя… Потому и притянула.
Она вдруг с точностью до нейрона, микрокристалла поняла, что представляют из себя «монстры». Это утрированные до самого крайнего предела эмоции. Каждая, что сидит в ней, вскоре притянет себе подобную, и та наполнит Лин до макушки, прольется потопом из переполненной ванной на пол, попробует заставить захлебнуться
