– Ни о чем… не знаю. А в соседних лагерях есть медикаменты?
– Есть.
– А зачем тогда Бойд…
– Он всегда проверяет, не может иначе. Сама же видела, какой он.
Видела. Чувствовала. И, чем больше чувствовала, тем скорее мечтала ему помочь.
Фрэнки перестал мешать брошенную в воду крупу, добавил соль, громко хлопнул крышкой.
– Я – спать. Олли, раскидай дрова, когда закипит?
– Угу.
Фрэнки прилег у дерева, между корней. Устроился спиной к стволу, прикрыл лицо старой и драной шляпой, непонятно откуда добытой, сложил руки на груди. Затих.
– Всегда спит после битв. Хрен его знает, как он устроен – этот алкоголик…
– Я все слышу!
– Ты спи-спи, – миролюбиво посоветовал Олаф, – а то кашу сам будешь доваривать.
Фрэнк демонстративно захрапел.
Каша еще не сварилась, когда Чен вдруг начал метаться в бреду – вздрагивал, шептал непонятное, а сам белый-белый, как будто вернувшийся с того света. Глаза не открывал, но зрачки испуганно метались под веками.
– Бредит. Тяжело ему. Но он все слышит – веришь, нет? В меня попадали, я знаю.
– Правда?
– Ага. Так что ты расскажи ему чего-нибудь. Лучше чего-нибудь интересное.
Лин призадумалась. Усиливался ветер; колыхались бока палатки, трепыхались края незакрытого полога. Сегодня она сама от крика «к бою!» вскочила так резво, что едва не выдернула из земли все колья…
– Про подругу расскажи…
– Про подругу?
– Ага. Он спрашивал, есть ли у тебя подруга, чтобы боевая, как ты.
– Как я?
И Белинда тепло и широко улыбнулась. Погладила Чена по черным жестким волосам, доверительно ему поведала:
– Эй, Чен, ты меня слышишь? Есть у меня одна подруга, рассказать? Уриманной зовут. Мы учились вместе, у монахов тренировались, вместе с ней по утрам ледяное озеро переплывали – каждое утро, представляешь? Ух, деваха – боевая, спортивная, с ирокезом. Половина головы у нее выбрита, и там, где волос нет, – дракон.
– Правда, что ли? – подивился Олаф. Оказывается, он тоже слушал с интересом.
– Правда. Я звала ее… называю… Рим – так проще и короче. Знаешь, может, не самая красивая женщина в мире, но сильная, несгибаемая, надежная. Замечательная просто…
* * *Тогда.
– Урод, ненавижу! Урод! Мудак!
Рим металась по келье раненым зверем, колотила кулаками в стены, а по щекам ее текли слезы.
– Эй, ты чего?!
Влетевшая в комнату Лин бросилась к подруге, сгребла ту в охапку, едва сумела удержать. Рим рвалась прочь, наружу, желала где-нибудь, как-нибудь излить свою боль.
– Отпусти меня! Ненавижу его!
– Кого?
Рим била крупная дрожь.
– Лума!!! Ненавижу мудака! Даодэ он выбрал, слышишь? ДАОДЭ!
– Что это? Да стой! Куда ты рвешься? Куда ты сейчас пойдешь? Что такое это твое даодэ?
(Dj Rostej – Love Me…)
Ей пришлось силком утащить ее на крышу и самой прикурить сигарету – руки Рим ходили ходуном так, что из пальцев выпадала зажигалка, а голос дрожал.
– Даодэ – это когда человек, монах, отказывается от радостей жизни в угоду следованию пути. От всего – общества, почти всей еды. Живет три месяца только на воде, а дальше уходит в ущелье.
– И женщин? – невпопад спросила Белинда, ошарашенная услышанным.
– И женщин! Мудак! – снова взорвалась Уриманна, как ранее в келье. – Урод выбрал легкий путь, решил, что давление общества ему ни к чему. Так ведь проще, когда общество не давит, когда не надо общаться…
Дальше она не смогла – полились слезы. Рим закапала ими половину сигареты – пришлось подсушивать бумагу пламенем.
– Ты что, пришла ему и все рассказала?
– Ну, не могла же я всю жизнь это скрывать. Плохо мне, Лин, плохо… Все зря как будто. Как будто жизнь без смысла…
Белинде было плохо заодно. Потому что давно вместе, потому что друзья. Она понимала, что Лума судить не за что – у каждого свой путь, даже если такой странный. Но тяжело от этого не меньше.
И как в такой момент найти слова для сердца, которое разорвано в клочья? Когда не добавить боли, но уменьшить ее? Что сказать.
– Рим… Значит, не твой. Не плачь.
Но Рим плакала так, как никогда раньше. Содрогалась, опустив лоб на поджатые колени, – забыла, что курила, что рядом кто-то есть, что надо жить дальше.
– Я не верю, что для меня в этом мире вообще кто-то есть, понимаешь? Не верю…
Тогда они долго сидели на крыше, слушали ветер. Смотрели, как ныряет за гору солнце, как наползает на лощины туман. Поднялись тогда, когда снизу прозвонил колокол.
* * *– …и, знаешь, что самое замечательное? – Белинда, вынырнув из воспоминаний, погладила бледный лоб Чена, который, будто прислушиваясь к тихим словам, перестал бредить и метаться. – Что она абсолютно свободна. Ну, как, поправишься, чтобы я вас познакомила?
Сдували вбок из-под котелка пламя порывы ветра; улыбался Олаф.
Спустя полчаса вернулся командир – бегло осмотрел «больного», сообщил, что другие управились без потерь. Сел выпить чая.
В какой-то момент ветер сдул с лица Фрэнки шляпу, и тот закряхтел, принялся шарить рукой по земле.
– Дождь будет, – пробормотал он себе под нос.
– Когда?! – синхронно спросили Лин и Уоррен.
Фрэнк встрепенулся, открыл глаза, затем недовольно передернул плечами – чего, мол, разбудили?
– Не знаю, ночью… Или утром. Ветер крутит, не ясно, что ли? И птицы поют иначе – всегда так перед дождем.
И он увидел, как Гейл и Бойд обменялись многозначительным взглядом.
* * *– Давай ночью, так никто не кинется за нами в погоню…
– Ночью нельзя – нам не видно, а им видно.
– Они видят в темноте?
– Лучше, чем мы.
– Тогда утром.
– Утром – да. Едва рассветет. Если пойдет дождь.
– Если пойдет.
«Да будет так», – прозвучала немая синхронная молитва.
* * *(Seven24 – One Moment (Chris Wonderful Vocal Mix))
Этим вечером она впервые попросила у Бойда сигарету. Не стала с ней уходить или прятаться – уселась на бревно, закурила рядом с Олафом. Тот ничего не сказал.
Задумалась о жизни… Жизнь. Какая она? Почему иногда такая сложная, порой невыносимая, но всегда прекрасная?
Белинда вспомнила саму себя прежнюю и давнюю, еще в Пембертоне – ту, которая страстно мечтала кому-нибудь нравиться и готова была из шкуры вон вылезти за теплое слово. Тогда она не знала, что любить – это счастье от того, что тебе позволено быть рядом. А не потому что «рядом он», и делает все так, как ты хочешь. «Как ты хочешь» – это эгоизм, так ей больше не нужно.
Да, тогда она многого не знала. Например, того, что каждый момент неповторим, уникален. И того, что у тебя есть всего лишь один шанс сказать этому моменту «спасибо». Упустил – и не вернешь. Сколько «спасибо» она не сказала? Сколько тысяч, миллионов «спасибо»…
Она не смогла стать счастливой ни в монастыре, ни в городе, но стала вдруг тут – где так сложно и страшно, где нет условий для нормальной жизни, но сплошная нервотрепка.
А все потому, что здесь были глаза… Те, в которые ей хотелось смотреть долго-долго. Быть может, она никогда не услышит «люблю», но ведь уже поняла, что слышит «люблю» в своем сердце, потому что любит сама.
Ей всегда так
