Именно поэтому для двадцатикилометрового броска на запад командиру 2-го батальона этой бригады майору Чуфарову удалось наскрести всего шесть разномастных «Т-34» (один «Т-34–85», остальные «Т-34–76» различных лет, заводов и серий выпуска). При этом в рейд отправили только добровольцев – как в составе экипажей боевых машин, так и среди танкового десанта, в котором на момент начала операции было человек пятьдесят.
Два танка мы уже потеряли, прорываясь сюда – некстати напоролись на уцелевший опорный пункт на развилке дорог, где были три противотанковых пушки, поставленная на прямую наводку 88-мм зенитка и фаустники. Один «Т-34» сгорел, второй можно было отремонтировать, но при условии замены двигателя. Хуже было то, что при ликвидации этого неучтенного очага сопротивления погибли три человека из экипажа одной из подбитых «тридцатьчетверок» (выскочить из загоревшейся машины успел только механик-водитель) и человек пять пехотинцев. Конечно, немцев мы там набили куда больше, но считать их по головам, а тем более радоваться этому факту времени не было. Если бы я про ту засаду знал заранее – мы бы ее просто обошли стороной.
А сейчас мы находились у той самой отметки, которая на лежавшей у меня в левом набедренном кармане комбеза довольно подробной карте была подписана карандашом как «аэродром».
До отметки «замок» нам оставалось километров семь-восемь по очень хорошей немецкой дороге. Ну а всей войны оставалось меньше чем на неделю, и именно поэтому я настоял перед командиром бригады, чтобы со мной пошли только добровольцы. Конечно, официально объявленная командованием цель – найти а затем по возможности захватить или уничтожить некий архив с очень важными документами, по идее, могла оправдать любые людские и технические потери, но я-то точно знал, что в финале «соскочу», а все эти русские мужики в военной форме при всем этом будут гибнуть. Причем в самые крайние часы войны и вовсе даже не понарошку.
Впрочем, здесь были не только мужики. Я увидел, как мимо стоявших возле растянувшихся вдоль шедшей к аэродрому дороги танков и группок автоматчиков (танковый десант перекуривал, пользуясь стихийно возникшей паузой) к нам шла командир пехотинцев старший лейтенант Галина Махняеева, чем-то отдаленно похожая на молодую Нонну Мордюкову (формы примерно такие же, только лицом, пожалуй, чуть потоньше), рослая темноволосая баба лет тридцати в грязно-белой кубанке и перетянутой ремнем с портупеей через плечо приталенной, запыленной шинели, с автоматом «ППС» на груди. Эта мадам была единственным «приятным исключением» в нашей нынешней, если так можно выразиться, «компании».
Увидев ее в первый раз в штабе 52-й танковой бригады, я просто тихо офигел и потом ненавязчиво поинтересовался у товарищей офицеров – а какого это женщина забыла в пехоте, причем не в привычном качестве медика или, к примеру, связиста, а вот так, в самом пекле?
Удалось выяснить, что у этой Махняеевой была тяжелая, но вполне типичная для той войны биография и глубоко личные мотивы для всего, чего она делала.
Оказывается, летом 1941-го она была женой начальника политотдела пограничного отряда где-то под Ломжей. Ее мужа убило немецкой авиабомбой прямо утром 22 июня, в первые же минуты войны, я так понял, что он даже диагоналевые галифе не сумел натянуть, а что-то понять или испугаться тем более не успел.
Сама овдовевшая Галина с двумя детьми (старшему сыну было десять лет, младшей дочери – пять) в числе прочих беженцев и окруженцев довольно долго выбиралась на восток. При этом ее детей убило, как это часто бывает на войне – неожиданно и одновременно довольно буднично. Уже в июле, где-то у Молодечно, проезжавший мимо немецкий броневик, видимо, просто порядка ради пустил пулеметную очередь по придорожному лесу и кустам. Где-то там она своих детей и схоронила…
Ну а родители Махняеевой жили в Ленинграде и погибли в первую, самую страшную, блокадную зиму, и она даже не знала, где их похоронили, хорошо, если где-нибудь в общей яме на Пискаревском, но ведь и в данном случае могли быть всяческие варианты. Соответственно, на этом свете у нее не осталось практически никого, и теперь она мстила гитлеровцам, разумеется, по мере сил и возможностей.
Кое-как добравшись до своих, она поступила вполне по стереотипу. Сначала стала вторым номером пулеметного расчета (ей предлагали идти в санитарки, но она не согласилась), потом пошла на какие-то там ускоренные курсы, после которых стала командиром стрелкового взвода. И с тех пор всегда охотно вызывалась на самые безнадежные задания (знавшие Махняееву офицеры рассказывали, что на их памяти она несколько раз оказывалась в ситуации, когда от нее требовалось «стоять насмерть и ни шагу назад» и умудрялась оставаться в живых), стараясь при этом не брать пленных.
Имела два боевых ордена (Красной Звезды и Отечественной войны II степени) и три ранения, но рядовые бойцы, промеж собой говоря о ней, неизменно крутили пальцем у виска. Дескать, женщина сильно не в себе. Как знать – может, оно именно так и было. Во всяком случае, в ее карих глазах временами действительно проскакивало что-то такое, мимолетная тень легкого безумия…
– Ну, что делаем дальше, танкачи? – спросила неистовая старлейтша, остановившись возле левой гусеницы нашего «Т-34–85», подбоченясь и глядя на меня с Чемодановым снизу вверх. Как я уже успел понять, Чемоданов и другие молодые пацаны-командиры танков эту крупную и нервную тетю слегка побаивались.
– Дальше все просто, двигаемся прямиком дальше к замку, – ответил я ей.
Хоть я и был в невеликом звании, но все-таки имел серьезные бумажки, и «спецзадание» они все сейчас выполняли в общем-то мое. Махняеева, хоть и не понимала до конца смысла этого самого специального задания, ко мне относилась если не уважительно, то, по крайней мере, ровно.
– Тогда вперед, – согласилась старлейтша и крикнула своим пехотинцам: – Все на броню! Продолжаем движение!
Автоматчики дружно загасили самокрутки и полезли на танки, поскальзываясь и приглушенно матерясь.
– Может, кого все же оставим охранять аэродром? – спросил Чемоданов, уже ныряя в люк.
– Оно того не стоит, – ответил я.
Я знал, о чем говорю. В штабе фронта меня с самого начала
