– Конечно, – ответила Китти непринужденным тоном, но стараясь не глядеть ему в глаза.
* * *Теперь Эд ночевал в спальне напротив. Днем он пускался в долгие одинокие прогулки по холмам.
Китти мечтала, что, когда он вернется, у них появится собственный дом. Идею подкинула Луиза, предложив друзьям снять один из фермерских домов на их угодьях. Со смерти Артура Фаннела землю фермы Ривер-фарм возделывали арендаторы Хоум-фарм, а сам дом пустовал. Оплата предлагалась чисто символическая. Но рассказывать об этом мужу Китти не спешила. Ей казалось, что он еще не вполне вернулся с войны.
Оставшись с Эдом наедине, она попыталась разговорить его, чтобы тот рассказал о времени, проведенном в плену.
– Что они с тобой там сделали, Эд?
– Ничего такого, – ответил он. – Некоторым пришлось куда хуже.
Шаг за шагом ей удалось воссоздать его лагерную жизнь. Он говорил ей о голоде и холоде, но как о чем-то несущественном. Казалось, куда большие страдания ему доставляла сама неволя.
– Хочешь сказать, вас заперли в камере?
– Нет, никто нас не запирал. Большую часть времени держали в блокгаузах. Но наручники мешали.
– Наручники?
Он протянул ей обе руки.
– Ты не думай, к стене не приковывали. Но ты не поверишь, сколько всего нельзя сделать, когда скованы руки. И по ночам спать тяжело.
– Сколько ты пробыл в наручниках?
– Чуть больше года.
– Года!
– Четыреста одиннадцать дней. – Он криво улыбнулся, будто стыдясь признаться, что считал дни. – Но от наручников не умирают, – добавил он.
Однажды ночью Китти разбудил внезапный крик. Она бросилась к Эду. Тот, еще не проснувшись, стоял посреди комнаты, вытаращив глаза. Появление Китти разбудило его окончательно.
– Прости, – извинился он. – Господи, прости, пожалуйста.
Она усадила Эда на кровать, обняла. Он свернулся калачиком, прижавшись к ее груди.
– Кошмар приснился, – объяснил он.
– Милый. – Она поцеловала его влажную щеку. – Милый. Ты теперь дома, в безопасности.
Чем больше она узнавала о его страданиях, тем сильнее его любила. Этот ночной крик привязал ее к нему крепче, чем любые слова любви.
Китти незаметно разглядывала Эда, стремясь прочувствовать то, что с ним происходит. В эти дни только и разговоров было что о солдатах, которым трудно вернуться к мирной жизни. Советовали всегда одно и то же: дайте им время. Китти соглашалась дать мужу столько угодно времени, лишь бы он любил ее. Нередко Китти ловила на себе его взгляд и видела, как отрешенное лицо озаряется радостью. Однажды, целуя ее на ночь, прежде чем удалиться к себе в спальню, он признался: «Если бы не ты, я бы позволил им убить меня».
Но главным утешением для Китти стало то, что он любил Памелу, а дочка любила его. Она часами сидела на коленях у отца, крепко прижавшись и уткнувшись носом ему в грудь. Они не разговаривали, просто сидели в одной из старинных гулких комнат, отдавшись на волю жизни.
Часть вторая
Искусство
1945–1947
14
В начале ноября 1945 года после долгожданной демобилизации художник Уильям Колдстрим принял приглашение Лондонского колледжа искусств Кембервелл. Его друзья Виктор Пасмор, Клод Роджерс и Лоуренс Гоуинг там уже преподавали, отчего возникало ощущение, будто художественная школа Юстон-роуд обрела вторую жизнь и переехала на южный берег Темзы.
На первое занятие вечернего отделения Колдстрим пришел в стандартном темно-синем костюме, который выдавался взамен военной формы. В нем он больше походил на банковского клерка, чем на художника. Перед ним сидело двадцать студентов самого разного возраста. Были совсем юные, едва кончившие школу в Даунс или базовые курсы в каком-нибудь захолустье. Были демобилизованные, мужчины и женщины под тридцать, и в их числе – Ларри Корнфорд. Они собрались в одном из классов для живописи; окна обшарпанного здания в викторианском стиле выходили на Пекхэм-роуд, где проезжающие грузовики пытались перекрыть своим ревом скрежет трамвайных колес. Натурщица, полностью одетая, сидела чуть боком на стуле с высокой спинкой.
Колдстрим начал с цитаты из книги Рёскина «Элементы рисунка».
– «Я полагаю, что мастерство художника всецело зависит от тонкости восприятия, и именно этому может научить вас мастер или школа».
Ларри не сводил с преподавателя глаз. Его картины он уже видел – и пришел в восторг. Поражал и сам Колдстрим: тихий, словно бы робкий голос, лицо, почти лишенное эмоций. Он объяснял студентам, как важно научиться прикидывать пропорции на глаз. Велев натурщице встать перед классом, он повернулся к ней и вытянул руку, держа карандаш вертикально.
– Глядя на модель, с помощью карандаша мы замеряем расстояние от темени до подбородка. Отмечаем на бумаге. Смотрим еще раз, теперь меряем расстояние от бровей до рта. Снова отмечаем. И так шаг за шагом получаем правильное соотношение черт лица.
Ларри приступил к выполнению задания. Натурщица была молодая, с густой челкой. Прямые каштановые волосы до плеч обрамляли бледное лицо с сонными глазами. Казалось, девушке безразлично, что ее разглядывают.
Колдстрим молча расхаживал по классу, поглядывая в альбомы. Ларри раздражали все эти замеры: то ли дело быстрые свободные наброски, с которых он привык начинать картины. Его сосед – юный, почти мальчишка, явно думал то же самое: он то и дело хмурился и ворчал под нос. Когда преподаватель в очередной раз проходил мимо, парень не выдержал:
– Это все равно что класть краску по номерам.
– А вы что предлагаете? – невозмутимо отозвался Колдстрим.
– Я хочу писать то, что чувствую.
– Это потом. Сперва надо научиться видеть.
Тем временем взгляд модели, блуждая по классу, остановился на Ларри. Она разглядывала его, нимало не стесняясь, точно считала себя невидимой. Ларри вдруг поразился, что лицо, которое он так покорно измерял, если и не красивое, то определенно незаурядное. Нос великоват, губы пухловаты, взгляд слишком пристальный. Но в целом девушка бесспорно очень привлекательная. И очень самоуверенная, несмотря на юность. Даже властная.
После занятия некоторые студенты подошли к Колдстриму, уже надевавшему бежевое офицерское пальто. Остальные, сложив альбомы, шли к выходу по опустевшим коридорам.
– Бедный старина Билл, – сказал кто-то у Ларри за спиной.
Натурщица. Ларри смутно припоминал, что Биллом зовут Колдстрима.
– Ты его знаешь? – спросил он.
– Нет. Но по нему сразу видно, что он несчастен.
– Неужели?
Ларри как-то не задумывался, насколько счастливы его преподаватели.
– Я Нелл, – представилась она, – а ты?
– Лоуренс Корнфорд. То есть Ларри.
– Лоуренс мне больше нравится. Сколько тебе, Лоуренс?
Ларри настолько поразился тому, как ловко она взяла его в оборот, что даже не сообразил возразить, дескать, ее это вообще-то не касается.
– Двадцать семь.
– Значит, ты воевал и теперь куда старше своих лет. А я только и делала, что тихо сходила с ума среди ханжей. Это нечестно: как только я доросла до взрослого опыта, войну у меня отняли.
– А сколько тебе?
– Девятнадцать. Но вместе с прежними жизнями около девятисот.
– Ты веришь в прошлые жизни?
– Нет, конечно. По-твоему, я спятила? Так что ты здесь делаешь?
– Учусь, – ответил Ларри. – Взращиваю в себе художника.
Они уже вышли на улицу. Впереди
