– Да, все отлично, – ответила Рейн-Мари и впервые по-настоящему поняла, что название книжки Рут «Мне ОТЛИЧНО» – это не просто шутка.
– Вы уверены? – спросил Оливье, делая еще шаг.
Арман повернул голову и улыбнулся:
– Мы говорили про солдат.
Оливье посмотрел на витраж и сел на скамью по другую сторону прохода.
– Я не был уверен, что стоит идти за вами, но, понимаете, это странно. В бистро. Как офицер из конной полиции обращался с вами. Что он говорил.
Арман поднял бровь и улыбнулся:
– Со мной обходились и хуже. Ерунда. Часть полицейской культуры.
– Не только, – возразил Оливье. – И я думаю, вы это знаете. Вы – подозреваемый. Он сам так сказал.
– Его работа в том и состоит, чтобы всех подозревать, но меня это не волнует.
– И напрасно, – заметил Оливье. – Он собирается доказать, что вы убили того человека. Я видел это по его лицу.
Гамаш покачал головой:
– Не имеет никакого значения, что он думает. Никаких доказательств у него нет. И к тому же я никого не убивал.
– Разве невинных людей никогда не арестовывают? – спросил Оливье. – Никогда не судят? Не приговаривают? За преступление, которого они не совершали? Этого никогда не случается, да? – Он сердито посмотрел на Гамаша. – Вам следует опасаться, месье. Только глупец не опасался бы.
– Арман, – спросила Рейн-Мари, – это может произойти? Желина может тебя арестовать?
– Сомневаюсь.
– Сомневаешься? – повысила голос Рейн-Мари. – Сомневаешься. То есть вероятность есть? Он не может всерьез думать, что ты убил человека.
– Но он так думает, – сказал Оливье. – Я видел этот взгляд прежде. Взгляд вашего мужа, перед тем как он арестовал меня.
– Нужно что-то делать, – сказала Рейн-Мари, оглядываясь, словно доказательство невиновности мужа находилось в церквушке.
– Вот вы где, – раздался от дверей знакомый голос Жана Ги. – Мы допросили кадетов…
– Ты думаешь, что Арман убил этого преподавателя? – Рейн-Мари встала и повернулась к зятю.
Тот от неожиданности остановился:
– Нет. Конечно нет.
Следом за ним вошла Лакост, и Рейн-Мари увидела, как та отвернулась, не желая встречаться с ней взглядом.
– А ты, Изабель?
Рейн-Мари набирала скорость. Стучала в ворота, требовала правды. Пусть все назовут себя: кто союзники, кто враги.
Это была еще одна мировая война. Война ее мира. Ее война.
– Я не думаю, что месье Гамаш убил Сержа Ледюка, – сказала Изабель.
– Рейн-Мари… – произнес Гамаш, обнимая жену за талию.
Она отодвинулась от него.
– Но ты сомневаешься, да, Изабель?
Две женщины смотрели друг на друга.
– Вам нужно знать кое-что, мадам. Я держала вашего мужа за руку, когда он умирал. На полу той фабрики. Я никогда вам не говорила. Вам не нужно было знать. Он понимал, что умирает. Я тоже понимала это. Он едва дышал, но сумел сказать последнее.
– Изабель… – проговорил Гамаш.
– Мне пришлось наклониться над ним, чтобы услышать, – сказала Изабель. – Он прошептал: «Рейн-Мари». И я поняла: он хочет, чтобы я передала вам, как сильно он вас любит. Навсегда. Навечно. У меня не было необходимости говорить вам об этом. До сего часа. Арман Гамаш никогда бы никого не убил, и тому есть много причин. Но одна из причин в том, что он бы никогда не смог причинить вам такую боль.
Рейн-Мари прижала ладонь ко рту и закрыла глаза. Она стояла неподвижно. Секунду. Минуту. Год.
Потом уронила руку и потянулась к тому якорю, каким был ее муж, хотя и заметила краем глаза, как Лакост и Бовуар переглянулись.
Арман поцеловал ее и прошептал что-то на ухо. Что-то, что вызвало у нее улыбку. Затем он махнул рукой на скамью в передней части церквушки. Следователи сели там, а Оливье и Рейн-Мари заняли скамью в конце.
– Ну, что-нибудь родилось из ваших допросов? – спросил Гамаш.
– Не многое, – ответила Лакост. – Но кадет Шоке, похоже, не удивилась, когда я сказала, что ее отпечатки обнаружены на орудии убийства.
– То была экстраполяция, – напомнил ей Гамаш.
– Ей я этого не сообщила.
– Она дала какое-нибудь объяснение?
– Нет. Но она сказала, что Ледюк угрожал отчислить ее, если она не согласится на секс с ним.
– И что она? – спросил Гамаш.
– Она говорит – нет, но прежде она торговала собой.
Гамаш коротко кивнул.
– Не было случая вам рассказать, – вспомнила Лакост. – Я звонила в Англию и говорила с женщиной, с которой до меня общался Жан Ги.
– С мадам Колдбрук-Клэртон? – спросил Гамаш.
Лакост рассмеялась:
– Мы обсуждали это с Жаном Ги по дороге сюда. Никакой Клэртон нет. Есть Колдбрук.
– Тогда почему… – начал Гамаш.
– Почему она подписалась под письмом как Клэртон? – спросила Лакост. – Хороший вопрос. Она говорит, произошла ошибка.
– Странно, – нахмурился Гамаш. – Но она подтвердила, что револьвер, из которого убили Ледюка, и тот, что изображен на витраже, – оба «макдермот» сорок пятого калибра?
– Он сказал «Клэртон»? – спросил Оливье, сидевший в конце церкви с Рейн-Мари. – В Пенсильвании есть город с таким названием.
– Откуда вы это знаете, mon beau? – спросила она.
– Не знаю, откуда я знаю про Клэртон, – сказал Оливье, сосредоточенно сдвигая брови. – Просто знаю – и все.
– Может, вы родились с таким знанием, – с улыбкой предположила Рейн-Мари.
– Это было бы досадно. Существует столько всяких полезных вещей, о которых я мог бы знать изначально. Например, как переводить Фаренгейта в Цельсия, или в чем смысл жизни, или сколько брать за круассан.
– Вы берете за них деньги? – спросила Рейн-Мари с наигранным удивлением. – Рут говорит, что они бесплатные.
– Oui. Как и виски.
* * *– Она подтвердила, что это одна модель, – сказал Жан Ги. – Но я не понимаю, какое это может иметь значение.
– И я тоже, – признался Гамаш.
Он повернулся и посмотрел на витраж. Он так часто видел его за прошедшие годы, что ему казалось, будто он знает изображение досконально. И все же постоянно обнаруживал что-то новое. Словно мастер, который изготовил витраж, прокрадывался в церковь ночью и добавлял какую-нибудь деталь.
Гамаш до сих пор удивлялся, почему он не заметил карту, торчащую из котомки молодого солдата.
Видимо, он проводил слишком много времени, глядя на того юношу, и совершенно забывал про двух других.
Теперь он посмотрел на них. В отличие от солдата, который смотрел на зрителя, эти двое были изображены в профиль. Они шли вперед. Рука одного юноши прикасалась к оружию солдата, идущего впереди. Не тащила его назад, нет. Просто для собственного спокойствия.
На создание образов этих двоих художник потратил меньше сил. Лица у них были совершенно одинаковые, с одинаковым выражением, как у близнецов.
На них не было прощения, только страх.
И все же они шли вперед.
Гамаш перевел глаза на руки третьего юноши. Одна сжимала винтовку. А другая как бы между прочим указывала куда-то. Не вперед, а назад.
– Вы знаете кое-что странное? – спросила Рейн-Мари.
– Я знаю кое-кого странного, – ответил Оливье.
– Я перебирала бумаги из архива исторического общества в Сен-Реми. Письма, документы, снимки. Давность некоторых – сотни лет. Не фотографий, конечно. Хотя и среди них попадаются очень старые. Поразительно.
– Это странно, – заметил Оливье.
– Нет, не это, – рассмеялась Рейн-Мари и легонько подтолкнула его локтем. – До последнего момента я не отдавала себе отчета, что
