В согласии с прелестью вида находятся и звуки. Днем слышится воркованье горлицы, нежные переливы золотистой иволги и оживленные трели красного кардинала. В ночи раздается уханье совы, рулады лебедя-трубача, и главное соло, затмевающее все – звонкая песня пернатого полиглота, прославленного североамериканского пересмешника.
Не вызывает удивления, что больной, оправляющийся от недуга, так долго плотным саваном покрывавшего его душу и рассудок, воспринимает окружающее как своего рода рай, достойное обиталище фей. И здесь живет та, кто, по его мнению, превосходит всех гурий и пери из индийских и персидских сказок – Адела Миранда. В ней он видит красоту редкого типа, какую встретишь не везде, но только среди женщин, в чьих жилах течет голубая кровь Андалузии. Красота эта, возможно, не вполне подпадает под стандарты, признаваемые в холодных северных краях. Пушок над ее верхней губкой показался бы слегка неуместным в собрании саксонских дам, а ее вольный дух оскорбил бы застегнутую на все пуговицы пуританскую мораль.
Но на Фрэнка Хэмерсли это не распространяется. В уроженце страны, превыше прочих свободной от условностей, ценителе прекрасного, эти мелкие нюансы только пробуждают любопытство, а пробудив, вызывают восхищение. Задолго до того, как он поднялся с одра болезни, молодой кентуккиец понял, что для него существует только тот мир, где живет Адела Миранда. И обитательница там всего одна – она сама.
Определенно, в книге судеб было написано, что эти двое полюбят друг друга! Определенно, их брак был предначертан на небесах! Как иначе могли они встретиться в таком странном месте при таком удивительном стечении обстоятельств? Так, в глубине души, рассуждает Хэмерсли, и строит на этом добром предзнаменовании свои надежды.
Происходили с ним и другие события, имевшие облик судьбы. Фрэнк вспоминает как смотрел на портрет на стене в Альбукерке, и как тот приуготовил его к встрече с оригиналом. Черты испано-мексиканского типа – столь непохожие на свойственные родной стране, живо впечатлили его. Глядя на картину, он заочно влюбился в оригинал. Затем было описание, данное девушке братом, и сам инцидент, поведший к возникновению дружеских связей между ним и полковником Мирандой. Все это были семена, которые пустили росток чувства в душе молодого кентуккийца. Ростки эти не погибли. Ни время, ни разлука не иссушили их. Даже вдали, полностью погруженный в насущные дела, Фрэнк часто вспоминал лицо с портрета, нередко посещало оно его и в стране снов. Теперь же он смотрел на него воочию, на фоне сцены живописной, как в самом богатом воображении, в обстоятельствах настолько романтических, что трудно и представить – да еще сознавая, что это лицо той, что спасла ему жизнь. Стоит ли удивляться, что нежный росток симпатии, зародившийся при взгляде на картину на холсте, расцвел пышным цветом при встрече с оригиналом из крови и плоти?
Так все и случилось – симпатия переросла в страсть, заполонившую всю его душу, все сердце. Она охватывает его с особой силой, так как является первой – Фрэнк Хэмерсли влюбляется впервые в жизни. И оттого тем страшнее его терзания при мысли, что чувство может не оказаться взаимным.
С первой минуты как сознание вернулось к нему, кентуккиец взвешивает свои шансы. И несколько слов, услышанных им почти в ту же самую минуту, доставили ему неземное наслаждение и внушили бóльшую надежду чем все, происходившее с тех пор. Постоянно прокручивает он в памяти тот монолог наедине с собой, который произнесла девушка, считая, что ничьи уши ее не слышат.
С того дня не произошло ничего, что словом или делом могло послужить доказательством взаимности его любви. Дама проявила себя нежной сиделкой – естественная забота хозяйки о благе гостя, и ничего более. Была ли оброненная ей реплика необдуманной, не несущей особого смысла? А может то вообще иллюзия, плод воображения еще расстроенного рассудка?
Фрэнк жаждет узнать правду. Каждый час, проведенный в неведении, приравнивается к танталовым мукам. И одновременно он боится спросить из страха получить ответ, который причинит ему страшную боль.
Хэмерсли почти завидует Уолту Уайлдеру с его немудреной любовью, легкой победой и почти гротескным объяснением. Он хотел бы действовать с такой же свободой и получить такой же ответ. Успех товарища должен был бы придать ему уверенности, но нет. Два эти случая несопоставимы.
Поэтому кентуккиец оттягивает момент истины как может из опасения неудачи. В возможностях недостатка нет. Почти все время он проводит наедине с той, которую обожает. Никто не стоит у него на пути, уж точно не ревнивый брат. Дон Валериан пренебрегает всеми канонами братского долга – если подобная мысль, конечно, приходит ему в голову. День напролет полковник гуляет по долине или совершает более дальние вылазки в обществе бывшего рейнджера, у которого всегда есть в запасе увлекательная история о богатой приключениями жизни в прериях.
Когда Уолт дома, у него находится своя компания, поэтому времени поговорить со своим товарищем у него немного. Ему хватает общества Кончиты.
Еще меньше опасается Хэмерсли вмешательства дона Просперо. Погруженный в изучение природы, отставной армейский хирург проводит большую часть времени в общении с ней. Более половины дня его нет дома – он ловит ящериц в расселинах скал, насаживает насекомых на булавки из игл магвая, или собирает растения, которые кажутся ему не внесенными в составленные ботаниками списки. Погруженный в эти мирные занятия, врач, вероятно, счастливее всех окружающих – в том числе тех, чьи сердца одержимы всепоглощающей страстью, ибо она приносит много наслаждения, но зачастую и много горя.
Будучи так близко от объекта обожания, имея возможность постоянно находиться рядом, Хэмерсли боготворит предмет своей любви, но молча.
Глава 42. Опасный замысел
Наконец подходят день и час, на которые молодой кентуккиец наметил отбытие. Приближение этой даты
