У тебя нет на меня прав, говорит он ей недобрым голосом, если она задает ему вопрос, например, о кратных числах или спряжении глагола «быть».
А вынужденный терпеть ее поцелуи перед сном, он нарочито вытирает щеку, и тогда донья Соль кусает губы, чтобы не разрыдаться.
Это плохо кончится, не раз предсказывала Хустина (прислуга, которую донья Пура рассчитала якобы потому, что от нее пахло луком, а истинные причины ее увольнения по сей день неизвестны).
Донья Соль не смеет пожаловаться супругу на поведение мальчика, боясь еще усугубить этим его враждебность. Но маленький Диего неуклонно гнет свою линию и забирает все большую власть над мачехой. Дошло до того, что он, стоит ей к нему обратиться, говорит ей Помалкивай, или Заткнись, или Иди к черту, с той жестокостью, на которую способны дети.
Да что с тобой, мой маленький? — спрашивает донья Соль, глядя на него с мольбой.
Не называй меня маленьким! — орет Диего.
И донья Соль с побитым видом и дрожащими губами снова молчит, сдерживая рыдания.
Дон Хайме не видит или притворяется, будто не видит враждебности сына по отношению к его супруге. Зато он тревожится из-за его отнюдь не блестящих успехов в школе, но утешается мыслью, что со временем сын будет заниматься землями.
Диего, однако, не скрывал этого с малых лет: он ненавидит деревню. Ненавидит эту глухую дыру, удерживающую рекорд самой отсталой деревни в Испании, — он говорит это хриплым от злости голосом. Не желает он гнить здесь подобно всей этой деревенщине, не имея иных интересов в жизни, кроме цены на кило оливок, ущерба от града и запоздалой уборки картофеля. Не хочет походить на управляющего, который поливается по воскресеньям одеколоном, чтобы отбить запах навоза, и уж тем паче на Пеке, мажущегося бриллиантином, чтобы хоть волосами блестеть за неимением лучшего. Да и всех их он на дух не переносит, этих крестьян, которые видят в нем сеньорите, как сыр в масле катающегося, а ведь он-то наотрез отказывается быть папенькиным сынком, он-то только и хочет забыть своего папеньку, забыть свое рождение, забыть большую семью Бургос и жить иной судьбой, своей собственной.
И его нежелание владеть вотчиной, которой жаждут почти все в самых несбыточных своих мечтах, оскорбляет крестьян его деревни, не имеющих за душой ничего. Пусть он груб со своей мачехой и нелюдим по характеру, это еще куда ни шло, можно всего ожидать от ребенка, невесть откуда взявшегося, может быть, даже, не испанца; пусть у него огненные волосы, как у индейца из Дакоты, с этим тоже можно смириться, но что он отказывается управлять землями своего отца, по плодородию далеко превосходящими все окрест, это уж нет! нет! и нет! Тут крестьяне единодушны, Диего занесся. Горд не в меру.
Да кем он себя возомнил?
И в кого такой уродился?
В этом-то и вопрос.
Говорят, он валяется в постели до девяти утра, полирует ногти и читает книги Карла Маркса.
Кого-кого?
Русского прорицателя, который собирается перевешать всех богатеев вроде его отца, если хочешь знать.
Нет бы делом заняться.
Ладно, нас это не касается.
Сколько бишь ему лет-то?
Да уж к двадцати.
Пора бы за ум взяться.
Что ни говорите, фрукт-то с гнильцой, а когда фрукт с
Сразу видно по его
Бедный отец!
Еще хлебнет он с ним горюшка!
А то!
Но Диего не готов простить свое несчастливое детство тем, кого он считает ненастоящими родителями, чье наследство для него подарок незаслуженный и недолжный, тяжкое бремя, вовлекающее его в историю, в которой он всегда чувствовал себя чужаком.
Он хочет стать кем-то, ser alguien[28], но только своей волей и своими заслугами. От привилегий, которые дает ему его семья, он не чает, как избавиться. И хоть по обычаю и по закону ему, единственному законному наследнику, полагается взять в руки бразды правления отцовской собственностью, хоть его тетка донья Пура без конца твердит ему, непристойно, на его взгляд, раздуваясь от спеси, что он Бургос, а это каста, удел и избранность, каких не может пожаловать ни одна республика, а потому продолжить их традицию — его святой долг, он яростно отвергает саму мысль о наследстве. И дон Хайме, лелеявший мечту, что Диего станет продолжателем его рода, от этого очень несчастен.
Впрочем, в 1936 году в деревне несчастны почти все отцы, ибо их сыновья отринули святую Испанию. Они не желают больше терпеть запретов, которыми задушил их кюре дон Мигель, и пытаются сбросить это бремя, мочась на герани в его саду и со сдавленными смешками искажая во время мессы слова «Padre Nuestro»[29]: Puto Nuestro que estás en el cielo, Cornudo sea tu nombre, Venga a nosotros tu follyn, Danos nuestra puta cada día, у déjanos caer en tentación…[30] Им обрыдли монашки с восковыми лицами, внушающие девушкам, которых они обучают, что сладострастный дьявол затаился у них между ног. Обрыдли полевые работы, на доходы с которых едва можно оплатить две copitas[31], вернее, чтобы не погрешить против истины, шесть или семь, ладно, скажем, восемь-десять, в кафе, которое держит Бендисьон со своим толстяком мужем и куда они захаживают по воскресеньям перед вечерним супом. И эти сыновья, чьим желаниям нет места в отжившем мире отцов, проклинают их, отвергают их ценности, и насмешливые рты бросают им в лицо такое, что не укладывается у них в голове. История, милая моя, соткана из таких столкновений, самых жестоких из всех и самых злосчастных, и ни один отец в деревне от них не огорожден, ни отец Диего, ни отец Хосе, ибо высшее правосудие не подвинуется указам правосудия людского (говорит моя мать на столь же замысловатом, сколь и загадочном французском языке).
Отец Хосе огорчился еще сильнее, когда сосед Энрике доложил ему, что Хосе связался с так называемым профсоюзом, шайкой головорезов, которые объявили себя мятежниками и форсят, разгуливая по деревне с красно-черными платками на шее! Какой позор!
Я ему мозги-то вправлю, этому сопляку. На своей шкуре почувствует, разоряется отец. В Лериму отправился трудолюбивый, почтительный, благоразумный сын, твердо стоящий обеими ногами на земле и не сворачивающий с прямого пути. А кто же вернулся? Шалый малый, un indocile medio loco con la cabeza llena de tonterías[32].
Это в Лериме, кипятится отец, ему набили голову этими бреднями. Уж я из него выбью эту дурь, говорю тебе, ишь ты, mocoso[33], а туда же. И правильно сделаешь, говорит сосед. Пока он не
Это в Лериме, твердит отец, его
