Это еще полбеды, говорит сосед, да ведь твой сын и его дружки говорят всем и каждому, что, мол, совершат в деревне революцию.
Олух царя небесного! — негодует отец. Ну погоди, задам я ему трепку!
В довершение сосед рассказывает ему, что кюре из Д., нашли недавно в оливковой роще с разбитой головой — лопатой кто-то поработал, а церковного сторожа из М. обнаружили с переломанными костями и засунутым в зад распятием. И чья это работа? Головорезов из CNT[34]!
Какой позор! — сокрушается отец. Ну, я ему задам!
Ему так тошно от всего услышанного, что он идет прямиком в кафе, которое держит Бендисьон со своим толстяком мужем. Он сыграет партию в домино и выпьет рюмочку анисовки, или две, или три, а то и десять, как придется, ему чертовски надо взбодриться, а кафе Бендисьон в деревне — единственное для этого место, достойное так называться. После товарищества охотников.
Уже пробило десять вечера, когда отец возвращается домой, основательно нагрузившись.
Он тяжело поднимается по лестнице, доходит, пошатываясь, до стола и падает на стул, где обретает наконец устойчивость.
Этого знака ждут его жена и дети, чтобы, в свою очередь, сесть.
Мать приносит суп. Отцу наливает первому, Хосе второму, Монсе третьей, а себе последней, согласно незыблемому порядку.
От отца разит перегаром.
Он не дурак выпить.
И только когда он пьян, у него находятся слова.
В этот вечер его слова, хоть и вязкие, тягучие и будто бы бессвязные, до жути торжественны.
После того как начертан крест на хлебе кончиком ножа, он поднимается и объявляет, стараясь держаться прямо и ни на кого не глядя, что никому не позволит пятнать его честное имя неразумными идеями этой, как ее (тут он медлит, силясь извлечь из кладезей памяти опасное название), CNT. Всех касается, добавляет он, тотчас пожалев об этом обращении, не вяжущемся с трагическим контекстом сцены.
Потом, устремив тяжелый взгляд на супницу и сделав видимое усилие, чтобы собрать разбегающиеся мысли, он предупреждает, что никто на свете не посмеет отнять у него клочок земли, которым он владеет, чтобы отдать его бездельникам и дармоедам. И грохает кулаком по столу, Y aquí mando yo![35]
Мать делает трагическое лицо.
Монсе перестает дышать.
Хосе же, внезапно побледнев, с чуть дрожащим подбородком, медленно произносит слова, которых Монсе никогда не забудет: Я всегда относился к вам с должным уважением (Хосе и Монсе обращаются к родителям на «вы»), но сегодня попрошу вас иметь уважение ко мне. Впервые Хосе перечит отцу, впервые позволяет себе неповиновение. Господи Иисусе, шепчет мать, на лице ее написан ужас. А Монсе вдруг охватывает неудержимая радость, и она не знает, как ее скрыть.
Отец, лишь на миг растерявшись, повторяет громче Aquí mando yo! И, указывая на дверь Y а quien no guste, fuera![36]
Он резко садится, чтобы не подвергать больше опасности свое равновесие, и добавляет величественно: Yo la revolutión me la pongo en el culo[37].
После этого он умолкает, его затуманенный мозг не подсказывает ему больше подходящих к случаю слов.
Хосе встает, яростно оттолкнув стул.
Отец остается сидеть, как приклеенный к столу, который мешает ему покинуть опьянение, и неверным движением поднимает полную супа ложку, после опасных колебаний все же достигающую цели. Монсе с матерью доедают ужин с бешено колотящимися сердцами и без единого слова.
Ненавижу этого фача, говорит Хосе Монсе, когда она приходит вслед за ним на кухню.
Монсе заливается смехом. Вспышки гнева Хосе в последние несколько дней ей как бальзам на сердце, она сама не знает почему.
Чтоб он сдох, говорит брат.
Не говори так, просит Монсе.
Свалю я отсюда, продолжает он, надо выбираться из этой крысиной норы.
Если ты уйдешь, папа тебя убьет, говорит Монсе.
Нацист, фыркает Хосе.
И Монсе снова заливается смехом.
Наутро Хосе снова в хорошем настроении,
Вы любите Иисуса, мама?
Что за вопрос! (Мать занята: месит тесто.)
А разве вам не говорили на уроках катехизиса, что он был атеистом? (Ему нравится ее дразнить.)
Сядь как следует, стул сломаешь, командует мать.
Разве кюре не говорил, например, Вы не можете служить Богу и деньгам?
Стул! — повторяет мать.
Это типичный анархистский лозунг.
Нет, ты все-таки сломаешь мне стул!
А не говорили вам, что Иисус был сторонником обобществления богатств и их справедливого распределения?
Пресвятая Богородица! — ахает мать, не говори глупостей!
Монсе заливается своим юным смехом.
Мать переводит взгляд с Хосе на Монсе, как бы требуя объяснения столь возмутительным словам и поведению.
И ты туда же! — негодует она, глядя на Монсе. — Да чем же я прогневила Господа Бога?
Хосе, твердо решив убедить мать, идет за Библией со светло-зеленым обрезом, что лежит в родительской спальне. Он читает вслух: Деяния святых апостолов. Глава 2. Общение верующих и взаимное служение. 44 — Все же верующие были вместе и имели общее. 45 — И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого[38].
Хосе, торжествуя,
Ну?
Мать, в смятении,
Глупости.
Да это же написано черным по белому в Библии! — повышает голос Хосе. Написано, coco, прочтите.
Глупости, твердит мать, закаменев лицом.
Это Священная история, а вы говорите — глупости!
Хосе! — кричит мать со злостью, не в силах больше выносить богохульства.
Вот они каковы, католики! — Хосе, сияя, поворачивается к Монсе. Нет, настоящими католиками будем мы, мы создадим свободную коммуну, которая будет управлять бывшей собственностью буржуазии, я чувствую, что на меня возложена божественная миссия, продолжает он, усиленно изображая вдохновенный вид святой Терезы Младенца Иисуса.
Господи, помилуй, вздыхает мать, и что только приходится выслушивать!
Это называется революцией, весело отвечает Хосе.
Ты меня с ума сведешь, качает головой мать.
Оставь ее, вступается Монсе, не видишь разве, что ты ее напугал?
Если кто услышит, тебя посадят в тюрьму, стонет мать: она ничегошеньки не понимает в зарождающихся идеях, которые клокочут в ее сыне, а акронимы вроде CNT и FAI для нее и вовсе темный лес, что-то опасное, заставляющее людей ссориться и драться друг с другом, y náda mas[39].
Хосе громко хохочет.
Монсе тоже смеется.
Монсе сама не знает почему, но все речи брата, с тех пор как он вернулся из Леримы, злящие отца и тревожащие мать, ее наполняют радостью.
Ни Монсе, ни ее брат знать не знают о преступлениях, потрясенным свидетелем которых стал в Пальме Бернанос. Ибо Бернанос не может больше закрывать глаза на очевидное. И при всей его симпатии к прежней Фаланге (той, что была основана Примо де Риверой: иное дело Фаланга 36-го, которая пошла на поводу у генералов — «сеятелей зла»), к этой старой Фаланге, относившейся до войны с одинаковым презрением к армии, предавшей короля, и к духовенству, «искушенному в торгашестве и плутнях», в которую с энтузиазмом вступил его сын Ив, так вот, при всей
