Что произошло в моей душе при виде этой белой статуи? Не знаю. В моем волнении было какое-то религиозное чувство. Внутреннее музыкальное чувство привело мне на память старинные баллады, слышанные в детстве, набожные песни, которые добрые шварцвальдские кормилицы напевают, чтобы успокоить наши первые горести.
Одиль встала при моем приближении.
— Добро пожаловать, господин доктор, — сказала она с трогательной простотой. Потом, указав на альков, прибавила:
— Мой отец там.
Я низко поклонился и, ничего не ответив — так я был взволнован — подошел к ложу больного.
Спервер, стоя у изголовья кровати, держал высоко лампу одной рукой; в другой у него была большая меховая шапка. Одиль стояла слева от меня. Свет, умеряемый матовым стеклом, слабо падал на лицо графа.
Меня сразу поразила странная физиономия графа; несмотря на все мое почтительное восхищение его дочерью, я невольно сказал про себя: «Это старый волк!»
Действительно, эта седая голова с короткими волосами, удивительно опухшая за ушами, со странно продолговатым лицом; этот суживающийся кверху лоб, широкий внизу, расположение век, заканчивавшихся под острым углом у начала носа, окаймленных черными кругами и не вполне закрывавших мутные, холодные глазные яблоки; короткая густая борода, окружавшая костлявые челюсти — все в этом человеке вызывало во мне дрожь и странные мысли о сходстве с животным приходили мне на ум.
Я совладал со своим волнением и взял руку больного; она была суха и нервна, с маленькой, жесткой кистью.
С медицинской точки зрения я нашел, что пульс у больного частый, лихорадочный; состояние его походило на столбняк.
Что делать?
Я погрузился в раздумье; меня страшно стесняло, с одной стороны, присутствие молодой графини, полной тревоги; с другой стороны, Спервер старался прочесть мои мысли по глазам, внимательно следил за каждым моим движением. Я видел, что нельзя предпринять ничего серьезного.
Я опустил руку больного и прислушался к его дыханию. По временам грудь графа подымалась, как бы от рыданий; потом дыхание ускорялось, становилось прерывистым. Очевидно, какой-то кошмар угнетал этого человека. Что это?
Эпилепсия или столбняк? Не все ли равно… Причина… причина… вот что мне нужно было узнать и что ускользало от меня.
Я в раздумье отошел от кровати.
— На что можно надеяться, сударь? — спросила меня молодая девушка.
— Вчерашний припадок близится к концу, сударыня. Нужно предупредить новый приступ.
— А это возможно, господин доктор?
Я хотел было ответить общими медицинскими местами, не смея высказаться положительно, как вдруг до наших ушей донесся отдаленный звук колокола.
— Чужие, — сказал Спервер.
Наступило молчание.
— Подите, посмотрите, — сказала Одиль; легкая тень легла на ее лицо. — Боже мой! Как исполнять обязанности гостеприимства в таких обстоятельствах?.. Это невозможно!
Дверь отворилась; в темноте показалась белокурая головка с розовым личиком и тихо проговорила:
— Господин барон Циммер-Блудерик со своим берейтором просит пристанища в замке… Он заблудился в горах.
— Хорошо, Гретхен, — кротко ответила молодая графиня. — Скажите дворецкому, чтобы он принял господина барона Циммера. Пусть ему скажут, что граф болен и поэтому не может сам приветствовать его. Разбудите людей, и пусть все будет сделано как следует.
Нельзя описать благородной простоты, с которой молодая хозяйка отдавала приказания. Если благородство кажется наследственным в некоторых семьях — это потому, что исполнение долга, налагаемого богатством, возвышает душу.
Я восхищался грацией, нежностью взгляда, благородством Одиль Нидек, чистотой линий ее лица, которую можно найти только в аристократических сферах. Раздумывая об этом, я напрасно старался найти в моих воспоминаниях что- либо подобное красоте графини.
— Ну, Гретхен, поторопитесь.
— Хорошо, сударыня.
Девушка ушла, а я все еще несколько секунд сидел, как очарованный.
Одиль обернулась ко мне.
— Как видите, — с печальной улыбкой проговорила она, — нельзя предаваться печали; приходится разрываться между привязанностями и светскими обязанностями.
— Правда, сударыня, — ответил я, — избранные души принадлежат всем несчастным: заблудившийся путник, больной, голодный бедняк — все требуют их участия, потому что Бог создал их, подобно звездам, для счастья всех.
Одиль опустила свои длинные ресницы, а Спервер тихо пожал мне руку.
— Ах, господин доктор, если бы вы спасли моего отца! — после минутного молчания проговорила Одиль.
— Как я уже говорил вам, сударыня, припадок прошел. Нужно помешать его возвращению.
— Надеетесь вы на это?
— С Божьей помощью, без сомнения, это не невозможно. Я подумаю.
Одиль, взволнованная, проводила меня до двери. Мы со Спервером прошли по передней, где несколько слуг ожидали приказаний хозяйки. Мы вошли в коридор. Гедеон, шедший впереди, вдруг обернулся и положил мне на плечи обе руки.
— Ну, Фриц, — сказал он, пристально смотря мне в глаза, — я — мужчина; ты можешь сказать мне прямо, что ты думаешь.
— Сегодня ночью нечего опасаться.
— Да, я знаю, ты сказал это графине; ну, а завтра?
— Завтра?..
— Да; не отворачивайся. Предположим, что тебе не удастся предотвратить припадок… Скажи мне откровенно, Фриц, как ты думаешь, умрет он в этом случае?
— Возможно, но я не думаю этого.
— Ну, если ты не думаешь, то, значит, уверен вполне! — вскрикнул Спервер, прыгая от радости.
И, взяв меня под руку, он увлек меня в галерею. Мы только что вошли в нее, как появились барон Циммер-Блудерик с берейтором. Впереди них шел Себальт с зажженным факелом. Они отправлялись в отведенные им комнаты. Оба они, с наброшенными на плечи плащами, в высоких мягких венгерских сапогах до колен, в длинных мундирах фисташкового цвета, в мохнатых медвежьих шапках, надвинутых на головы, с охотничьими ножами за поясом, имели странный, живописный вид при белом свете торящей смолы.
— Ну, если я не ошибаюсь, это те, кого мы видели в Фрейбурге. Они последовали за нами.
— Ты не ошибся; это они. Я узнал младшего по его высокому росту; у него орлиный профиль, и он носит усы à lа Валленштейн.
Они исчезли в боковом проходе.
Гедеон снял со стены факел и повел меня через лабиринт коридоров, проходов с высокими стрельчатыми готическими сводами. Переходы эти казались бесконечными.
— Вот зала маркграфов, — говорил он, — вот портретная, часовня, в которой не служат обедни с тех пор, как Людовик Лысый стал протестантом. Вот оружейная.
Все это мало интересовало меня.
После того, как мы поднялись наверх, нам пришлось спускаться по целому ряду лесенок. Наконец, слава Богу, мы добрались до маленькой массивной двери. Спервер вынул из кармана громадный ключ и, передав мне факел, сказал:
— Смотри за огнем. Будь внимателен.
Он толкнул дверь, и холодный наружный ветер ворвался в коридор. Пламя стало колебаться, выбрасывая искры во все стороны. Мне показалось, что я стою на краю пропасти, и я отступил в ужасе.
— А, а, а, — вскрикнул Спервер, раскрывая до ушей свой большой рот, — а ведь ты словно боишься, Фриц! Иди вперед… Не бойся… Мы на полянке, которая ведет от замка к старой башне.
И он вышел из замка, чтоб показать мне пример.
Снег покрывал площадку с гранитной балюстрадой; ветер,
