Больше всего, однако, меня поразили находившиеся в зале люди.
Я узнал дворецкого по деревянной ноге. Это был человек маленького роста, толстый, с румяным цветом лица, с отвислым животом, с красным носом, похожим на спелую малину. На нем был громадный парик цвета пеньки, образовавший складку на затылке, камзол из плюша яблочного цвета с громадными стальными пуговицами величиной с большие монеты, бархатные штаны, шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Он только что начал отвертывать кран бочки; выражение несказанного удовольствия разлилось по всему его багровому лицу; выпученные глаза блестели, как выпуклые стекла.
Его жена — достойная Мария Лагут, одетая в штофное платье с большими разводами, с длинным и желтым, как старинная кожа, лицом — играла в карты с двумя слугами, важно восседавшими на креслах с прямыми спинками. На носу у старухи, а также у одного из игроков, красовались очки в уродливой медной оправе. Третий игрок подмигивал глазом, с хитрой улыбкой посматривая на своих партнеров.
— Сколько карт? — спросил он.
— Две, — ответила старуха.
— А ты Христиан?
— Две…
— Ха, ха!.. Попались… Бейте короля… Бейте туза… Вот так, вот так! Опять сорвалось, матушка! Ну, зато не будете больше хвалить французские игры!
— Господин Христиан, вы непочтительно относитесь к прекрасному полу.
— В карточной игре не до почтительности.
— Но вы же видите, что нет места.
— Ба, ба! С таким носом, как у вас, всегда найдутся средства, чтобы…
В эту минуту Спервер крикнул:
— Вот и я, товарищи!
— А, Гедеон… уже вернулся?
Мария Лагут быстро скинула свои уродливые очки. Толстый дворецкий опорожнил стакан. Все повернулись в нашу сторону.
— Что его сиятельство? Лучше ему?
— Гм, — проговорил дворецкий, вытягивая нижнюю губу, — гм!
— Все то же?
— Почти, — сказала Мария Лагут, не сводившая глаз с меня.
Спервер заметил это.
— Представляю вам моего сына: доктор Фриц из Шварцвальда, — с гордостью сказал он. — Все здесь переменится, господин Тоби. Теперь, когда приехал Фриц, эта проклятая мигрень должна исчезнуть… Если бы меня послушали раньше… Ну, да лучше поздно, чем никогда.
Мария Лагут продолжала наблюдать за мной. Экзамен, по-видимому, удовлетворил ее, потому что она вдруг крикнула дворецкому:
— Ну, господин Оффенлох, пошевелитесь же, подайте стул господину доктору. Вы стоите с разинутым ртом, словно карп. Ах, сударь… эти немцы!
И, вскочив, словно на пружине, она подбежала, чтобы помочь мне снять пальто.
— Позвольте, сударь…
— Вы слишком добры…
— Давайте, давайте… Что за погода! Ах, сударь, что за страна!
— Итак, его сиятельству ни хуже, ни лучше, — сказал Спервер, отряхивая снег с шапки, — мы поспели вовремя. Эй, Каспер! Каспер!
Человек маленького роста, с одним плечом выше другого, с лицом, усеянным миллиардами веснушек, вышел из- под колпака камина.
— Вот я.
— Хорошо! Приготовь для господина доктора комнату в конце большой галереи, комнату Гюга, знаешь?
— Да, сейчас, Спервер.
— Одну минуту. Проходя мимо, захвати чемодан доктора. Кнапвурст даст его тебе. Что касается ужина…
— Будьте покойны; я устрою все.
— Отлично; я рассчитываю на тебя.
Каспер вышел, а Гедеон, сняв шубу, отправился предупредить молодую графиню о моем приезде.
Любезность Марии Лагут смущала меня.
— Встаньте, Себальт, — сказала она главному ловчему.
— Я думаю, вы достаточно нажарились с утра. Садитесь к огню, господин доктор, у вас, вероятно, озябли ноги. Протяните их… Вот так.
Потом она подала мне табакерку.
— Употребляете?
— Нет, благодарю вас.
— Напрасно, — проговорила она, запихивая табак в нос, — это красит жизнь.
Она положила табакерку в карман передника и через несколько минут заговорила снова:
— Вы приехали кстати: вчера у его сиятельства был второй припадок, ужасный припадок, не правда ли, господин Оффенлох?
— Именно ужасный, — важно проговорил дворецкий.
— Неудивительно, — продолжала добрая женщина, — если человек не питается; ведь он ничего не кушает, сударь. Представьте себе, я заметила, что он в продолжение двух дней не кушал бульон.
— И не выпил ни стакана вина, — прибавил дворецкий, скрещивая на животе свои маленькие ручки.
Я счел нужным покачать головой для выражения удивления.
Тоби Оффенлох подсел ко мне.
— Знаете что, господин доктор, — сказал он. — Пропишите-ка ему по бутылке маркобрюннера ежедневно.
— И по куску дичи на обед и ужин, — перебила его Мария Лагут. — Бедняк страшно худ.
— У нас маркобрюннер шестидесяти лет, — продолжал дворецкий. — Французы не все выпили, как уверяет госпожа Оффенлох. Вы могли бы посоветовать ему пить иногда и иоганнисберг; ничто не поправляет так больного, как это вино.
— Прежде, — с грустным видом проговорил главный ловчий, — его сиятельство назначал по две больших охоты в неделю и чувствовал себя хорошо; с тех пор, как он не делает этого, он болен.
— Очень просто, — заметила Мария Лагут. — На воздухе разыгрывается аппетит. Господин доктор должен был бы назначить по три больших охоты в неделю, чтобы нагнать потерянное время.
— Достаточно было бы и двух, — серьезно заметил ловчий, — достаточно двух. Нужно отдохнуть собакам; собаки такие же создания Божии, как и люди.
Наступило несколько минут молчания. Я слышал, как ветер ударялся в окна и жалобно завывал в бойницах.
Себальт закинул правую ногу на левую, оперся локтем на колено и, опустив голову на руку, смотрел в огонь с выражением невыразимой грусти. Мария Лагут, взяв новую понюшку, постукивала по табакерке, а я думал о странном свойстве любви, заставляющем их надоедать друг другу советами.
Дворецкий встал.
— Господин доктор, вероятно, выпьет стакан вина? — сказал он, облокачиваясь на спинку моего кресла.
— Благодарю; я никогда не пью, когда иду к больному.
— Как? Ни рюмки вина?
— Ни рюмочки.
Он широко раскрыл глаза и с удивленным видом взглянул на жену.
— Господин доктор прав, — сказала она. — Я сама люблю пить только во время еды, а потом выпить рюмку коньяку. В моей стране дамы пьют коньяк; это гораздо благороднее водки.
Мария Лагут еще заканчивала свои объяснения, когда Спервер приотворил дверь и сделал мне знак следовать за ним.
Я поклонился честной компания и, выйдя в коридор, услышал, как жена дворецкого сказала своему мужу:
— Он очень хорош, этот молодой человек; из него вышел бы прекрасный карабинер.
Спервер казался обеспокоенным; он ничего не говорил; я сам был очень задумчив.
Через несколько шагов под мрачными сводами замка смешные фигуры Тоби и Мари Лагут совершенно исчезли из моей памяти. Бедные, безвредные существа! Они жили, словно летучие мыши под могучим крылом ястреба.
Гедеон открыл дверь в великолепную комнату, обтянутую лиловым бархатом, с золочеными карнизами над занавесями. Она слабо освещалась поставленной на камине бронзовой лампой с хрустальным матовым шаром. Густой мех ковров смягчал шум наших шагов. Казалось, то было убежище безмолвия и размышления.
Спервер вошел и приподнял тяжелые занавеси, закрывавшие готическое окно. Я видел, как он устремил свой взгляд в темноту, и понял его мысль: он смотрел, сидит ли еще колдунья среди равнины. Однако, он ничего не увидел, так как ночь была темная.
Я сделал несколько шагов и при бледном сиянии лампы разглядел какое-то хрупкое белое существо, сидевшее в кресле готического стиля невдалеке от больного.
Это была Одиль Нидек. Ее длинное черное шелковое платье, мечтательный и грустный вид, идеально благородные черты напоминали
