— Ладно, я пойду, пожалуй, — сказал я. — Ничего нового я от тебя всё равно не услышу. К тому же ты прав: чего зря время терять? Его можно провести куда более приятным способом, в кругу друзей…
— Кого-кого? — недоумённо переспросил Первый. — Это кто там у тебя друзья? Твои подчинённые тебе друзья? Не лги хотя бы себе, Второй. Ты цепляешься за них, потому что видишь в них себя, получеловека-полудуха. Точнее, недочеловека-недодуха! Видишь свою прежнюю, человеческую жизнь, от которой никак не хочешь отцепляться… Ты смешон и жалок, Второй. А впрочем, это твоё дело. Если тебе нравится, — делай, как нравится. Но учти: однажды ты всё поймёшь. Поймёшь, что они тебе никто. И ты им никто. Если мы победим, у них начнётся новая жизнь. Задумайся, Гермес: будет ли в этой их жизни место для тебя, кроме как для командира? Ты уже знаешь ответ на этот и многие другие вопросы, которые никак не хочешь выкинуть из своей дурной головы. И ты знаешь, что я прав, потому что я всегда прав. Я был прав, когда предостерегал тебя от связи с той девушкой. От рождения сына. Я был прав, когда предостерегал тебя от Мироходчества. Но ты никогда меня не слушал, ты считал, что я это всё из вредности говорю. А когда я оказывался прав, ты меня ненавидел. Болван. Чем ты отличаешься от Искажённого, если тобой движет ненависть? Подумай над этим, Гермес, хорошо подумай. Впереди у тебя ещё много… разных событий. Если только Миры не закончатся послезавтра, конечно. А теперь всё, иди отсюда, ты мне надоел. Между прочим, я, в отличие от некоторых, занимаюсь решением очень серьёзных, сложных проблем и поисками ответов на фундаментальные вопросы. И мне некогда выслушивать твои миролюдские мыслишки. Всё, иди.
— Слушаюсь, Милорд! — гаркнул я как можно громче. Первый поморщился, но ничего не сказал.
Впрочем, меня в его пространстве уже не было.
…
Дверь «Бригантины» висела там же, где я её оставил.
Я дошёл до неё, взялся за ручку… и задумался.
«Тобой движет ненависть», сказал Первый. «Тобой движет ненависть».
Паршиво это признавать, но тут он точно прав. Хотя бы отчасти. Мной действительно движет ненависть. К Первому. К Искажённому. К самому себе, наконец. К тому, что я не могу быть тем, кем хочу быть. К Войне. К мыслям о том, что уже совсем скоро они начнут гибнуть — Кошки, Изгои. А потом дело дойдёт и до моих ребят. И я понятия не имею, как их защитить. Я бессилен — и ненавижу себя за это бессилие.
А ведь именно этим питается Искажённый! Человеческим. Эмоциям, страхами, сомнением.
Ненавистью.
Выходит, любой из ребят для него — противник куда более серьёзный, чем я. Выходит, я для него вообще не противник. Пока что я для него не более, чем пища. Схавает меня Искажённый за милую душу вместе с моими «миролюдскими мыслишками» — и Вася-кот.
Эх, каррамба! Если бы я только знал, что делать. А то ведь Первый, конечно, невероятно умён и вечно прав, спору нет. Но пока что он не дал мне ни единого практического совета. Теории, которыми он со мной делился — что я буду с ними делать, с этими кусками? Вообще, порой мне кажется, что я нужен ему как слушатель, а не как соратник. Да что за напасть, почему всем этим занимаюсь я? Не Эбби, например, не Рипли, а я?
Почему я — это я?
Губы растянулись в бессильной улыбке.
— А Первый-то прав, Герман Сергеич: ни на что ты, брат, не годен. А теперь давай, иди уже к ребятам и подумай над своим поведением.
Вздохнув, я открыл дверь «Бригантины» и шагнул в образовавшийся проём.
…
В автобусе было тихо и пусто.
Где это я? За окнами странный свет, тусклый и невнятный, наводящий на мысли о белых ночах. И туман вдобавок.
Я вылез из «Бригантины» и огляделся.
Здесь была неожиданная осень. Пурпурные листья опадали со старых клёнов, что росли в два ряда вдоль дороги, вытянувшись, как почётный караул. Под ногами похрустывал гравий, дорога уходила вдаль. За клёнами начинался кисельно-белый туман, и не было никакой возможности разглядеть то, что пряталось в нём, — при условии, что там вообще что-нибудь было.
Межмирье — вот что это такое, пришла в голову очевидная мысль.
Выходит, если дверь была открыта до того, как машина оказалась в Межмирье, я смогу попасть сюда, даже если меня не пригласят. С другой стороны, почему «не пригласят»? Всё-таки у Воинов Радуги тут штаб, пусть и временный.
Наверное, Мо хандрит, думал я, медленно вышагивая по скрипучему гравию в сторону Дома. Хандрит — вот и заосенело тут у него. Он ведь говорил, что Межмирье остро реагирует на изменения в его настроении.
А что, Кастальский? Вот бы и тебе такой Мир, а? Свой собственный Мир — это даже лучше, чем собственный остров. Тем более — Мир, чуткий к настроению своего хозяина.
— Я бы не сказал, что это так уж хорошо, Герман Сергеич, — сказал Мо как-то бесцветно. Он шагал рядом со мной, и гравийная дорожка хрустела под подошвами его сапог. Когда только успел, подумал я. У них с Первым явно есть что-то общее. Персональное пространство, манера отвечать на мысли собеседника…
Он слабо улыбнулся:
— Прости. Не думал, что тебя это раздражает.
— Да ладно, что уж там… — проворчал я добродушно. — Лучше скажи, чем плохо иметь собственный Мир-эмпат?
— Тем, что ты не можешь позволить себе впасть в депрессию, — иначе Мир может слишком остро на неё отреагировать и стать воплощением твоей тоски. Или твоих кошмаров, например. Всегда есть свои плюсы и минусы.
— Ну да, это ты верно подметил… Как там ребята?
— Отдыхают ребята. Похоже, у них в команде полное взаимопонимание, и Габриэль отлично туда вписалась. А Валентин и Сонни наперебой учат Димку разным разностям.
— Как трогательно.
— Ага. Ну а ты чего такой хмурый?
— Это я хмурый? — изумился я. — Ты свой Мир давно видел?
Мо неопределённо пожал плечами:
— А что такого? По-моему, красиво. Это ведь не депрессия, это, скажем так, лёгкая грусть. Воспоминания…
— Воспоминания? О чём? Или о ком?
Он опустил голову, и длинные волосы занавесили его лицо.
— Да так… Просто Габриэль напомнила мне… одну девушку, скажем так.
— О… — м-да, неловко получилось. — Вот оно что…
— Не беспокойся, — он
