Дэникан, больше известный по прозвищу Шпорник, был, пожалуй, самым отъявленным негодяем в Ламантиновой бухте, где, впрочем, таких, как он, и без того хватало. Этот мерзавец был замаран участием в самых жестоких злодеяниях; отупевший от пьянства, погрязший в самых постыдных пороках, он превратился в сущего зверя и за пригоршню золота был способен на все: то был уже не человек, а шакал.
Он провел Босуэлла в довольно просторную, изящно меблированную комнату, где за столом, уставленным остатками обильной трапезы, друг напротив друга сидели двое – они курили, потягивали кофе и ликеры.
По сигналу Босуэлла хозяин дома ретировался и закрыл за собой дверь.
При появлении флибустьера двое незнакомцев тут же прервали разговор. Отложили трубки и встали из-за стола в ожидании того, что скажет им Босуэлл.
Флибустьер же какое-то время стоял неподвижно, прислушиваясь к удаляющимся шагам хозяина дома; когда снова стало тихо, он сделал два шага вперед и учтиво приветствовал обоих незнакомцев.
– Не соблаговолите ли сказать мне, господа, – обратился к ним он в самой изысканной манере, – что за птица первой затягивает свою песнь в полях следом за жаворонком?
– Кеклик, – с поклоном ответствовал один из них.
– Вы окажете мне высочайшую любезность, господа, коли соблаговолите ответить, – поклонившись в свою очередь, продолжал флибустьер, – какая из диких кошек, вернувшись на лоно природы, учиняет величайшее разоренье в лесах?
– Онцилла! – тотчас отвечал второй незнакомец.
Флибустьер опять поклонился.
– А теперь, после того как мы удовлетворили ваше любопытство, – молвил один из них, – позвольте и нам, сударь, кое о чем вас расспросить?
– Я поступил бы несправедливо, отказав вам в такой просьбе, господа, после того как вы соблаговолили дать исчерпывающие ответы на мои вопросы. Спрашивайте же, сделайте одолжение!
– Вы много плавали по морям, сударь, так что же вас поразило больше всего на свете?
– То, что я наблюдал однажды в Мессинском проливе[40], почти в виду Реджо.
– И что же это было?
– Странный мираж, не сравнимый ни с чем другим, местные еще называют его Fata morgana[41].
– Какое любимое ваше имя состоит из двух гласных и трех согласных букв?
– Астор.
– Я не стану больше злоупотреблять вашей любезностью, сударь, – меня зовут Онцилла, а это мой друг Кеклик. Капитан Астор Босуэлл, соблаговолите же оказать нам честь и занять место за нашим столом. Взаимное представление прошло по всем правилам – теперь мы знаем друг друга, как старые друзья.
– Что скоро и случится, как я надеюсь, господа. Со своей же стороны, я целиком и полностью готов оделить вас моей дружбой. Скажу прямо, она уже ваша.
– Вы слишком добры к нам! – отвечал Онцилла.
Обменявшись рукопожатиями, они втроем сели рядышком за стол, раскурили трубки, наполнили стаканы и сдвинули их в порыве душевного единения.
Между тем, невзирая на видимую теплоту и непринужденность в обхождении, они украдкой, внимательно присматривались друг к другу, из чего следовало, что тревога и недоверие еще не до конца покинули их души.
Онцилле и Кеклику, о которых уже шла речь в одной из предыдущих наших глав, было как будто лет по сорок пять – пятьдесят, притом что в возрасте их разделяла разница в год-два. Между ними замечалось до того поразительное сходство, что, отбросив настойчивое запирательство обоих, их вполне можно было бы принять за братьев: тот же овал лица, то же подобие черт; то же насмешливо-жесткое выражение глаз. У обоих были светлые волосы, ладное сложение, элегантные манеры в разговоре и общении; казалось, они оба обладали одинаковой гибкостью тела и невероятной физической силой. В довершение столь удивительной схожести был у них и одинаковый взгляд, и настолько похожий тембр голоса, что, слушая одного, можно было запросто ошибиться, подумав, что говорит другой. Единственная разница между ними заключалась в том, что один держал голову прямо, смотрел вызывающе, говорил отрывисто и двигался резко, в то время как от другого исходили мягкость и смирение; он робко опускал глаза или глядел будто с неосознанным изумлением на жизнерадостные, смеющиеся милые лица, мелькавшие перед ним и премного его удручавшие, притом что вся его натура излучала самое откровенное простодушие и глубочайшее презрение ко всему мирскому, – казалось, он только и помышляет о том, чтобы уединиться в каком-нибудь отдаленном монастыре и замаливать там свои прегрешения.
Он был самым опасным из этой парочки, оттого-то, хоть сам он и назвался Кекликом, желая, наверное, подчеркнуть незапятнанность своей души, буканьеры окрестили его меж собой Шакалом.
С первым ударом стоявших на тумбе часов, начавших отбивать десять, Босуэлл, решив, что пора бы закругляться, осушил свой стакан и обратился к Онцилле.
– Скажите, дружище, – бросил он, – не кажется ли вам, как и мне, что пришло время отложить трубки и отставить ликеры и поговорить о вещах серьезных, хотя бы минут пять?
– И то верно, – согласился Онцилла. – Мы совсем забыли про поздний час и что так и не обмолвились о том, ради чего здесь собрались. Главное сейчас – договориться раз и навсегда.
– Говорите, уважаемый, – простодушно молвил Кеклик, – мы слушаем.
– Ладно, господа, я готов открыть все свои карты, поскольку, как вы сами же сказали, главное сейчас – договориться. Дело, о котором идет речь, сопряжено с немалыми трудностями. И посему прошу для начала уделить мне несколько минут внимания…
Однако ж продолжать ему не случилось. В это мгновение дверь отворилась, и в проеме показалась прелестная девушка с безмятежной улыбкой на устах. Трое собеседников, потревоженные так внезапно, невольно обернулись.
И при виде столь чудесного явления у них только вырвался удивленный, а вернее, изумленный возглас, ибо они не могли взять в толк, откуда взялось это ангельское создание.
Глава X
Ангельский лик среди легиона демонов
В те времена на Санто-Доминго рассказывали одну необыкновенную историю. Истории этой было уж лет пятнадцать. Со временем она обратилась в предание. Вот она во всей своей незамысловатой и жуткой простоте. Изменить же в ней хоть слово означало бы погрешить против истины.
Итак, мы взяли этот рассказ из покрытого пылью, наполовину источенного червями фолианта, почерпнув из него главные события нашего повествования.
Год 1659 запечатлелся в памяти моряков и обитателей американских колоний как
