Мужчина этот был лучшим другом автора.
Одна из молодых дам сидела спиной к оконному проему и наблюдала за тем, что происходит в будуаре и гостиных. Другая забилась в угол, чтобы уберечься от сквозняка, от которого, впрочем, ее защищали муслиновые и шелковые занавески.
Будуар был пуст, бал только начинался, на зеленом сукне ломберных столов поджидали игроков колоды карт, еще не вынутые из тонкой обертки, в которую их одели содержатели карточного откупа.
Танцевали вторую кадриль.
Все, кто ездит на балы, знают эту фазу больших приемов, когда еще не все гости съехались, но залы уже полны, – фазу, наводящую ужас на хозяйку дома. Сравнить ее можно только с той минутой, когда решается судьба сражения.
Теперь вы понимаете, как случилось, что разговор, который должен был остаться в глубокой тайне, ныне предается тиснению.
– Итак, Каролина?
– Итак, Стефания?
– Итак?
– Итак?
Дружный вздох.
– Неужели ты забыла наш уговор?
– Нет…
– Почему же ты до сих пор не навестила меня?
– Меня ни на минуту не оставляют одну; только здесь и можно перемолвиться словом…
– Ах! если бы мой Адольф вел себя так же!.. – восклицает Каролина.
– Ты ведь видела нас с Арманом в ту пору, когда он за мной ухаживал – не знаю, право, почему это так называют…
– Да, видела и восхищалась, мне казалось, что ты очень счастлива, потому что нашла свой идеал: красавец, всегда прекрасно одет, в желтых перчатках[631], борода аккуратно подстрижена, сапоги лаковые, белье белоснежное, всегда опрятен, всегда учтив…
– Говори, говори дальше.
– Словом, мужчина хорошего тона; и разговаривал всегда нежно, как женщина, никогда не повышал голоса. А как он обещал дать тебе счастье и свободу! Каждую фразу обрамлял палисандровым деревом. Одевал свои речи шалями и кружевами. В каждом его слове слышался стук копыт и шум экипажа. Тебя ожидали миллионные свадебные подарки. Мне казалось, что Арман – бархат, гагачий пух и в браке тебя ждут одни блаженства.
– Каролина, мой муж нюхает табак.
– Подумаешь! а мой курит…
– Но мой нюхает его так часто, как, говорят, делал Наполеон, а я ненавижу табак; он это прознал и семь месяцев обходился без табака… Чудовище!
– Но у всех мужчин свои привычки, им надо чем-то себя занимать.
– Ты не можешь вообразить, как я мучаюсь. Ночью просыпаюсь и начинаю чихать. Вся подушка усыпана крошками табака; только начну засыпать, как вдыхаю их и подскакиваю до потолка. А негодяй Арман, кажется, привык к таким сюрпризам и даже не просыпается. Куда ни посмотрю, в доме все обсыпано табаком, как будто я вышла замуж за содержателя табачного откупа.
– Но ведь это все сущие пустяки, милочка, если муж у тебя добрый и ласковый!
– В том-то и дело, что он холоден, как мрамор, чопорен, как старик, разговорчив, как солдат на часах, и вообще он один из тех людей, которые на все говорят «да», а поступают по-своему.
– А ты скажи ему «нет».
– Уже говорила.
– И что?
– А вот что: он пригрозил, что отнимет у меня часть моего пенсиона и потратит на то, чтобы обойтись без меня…
– Бедная Стефания! это же не человек, а чудовище!..
– Чудовище спокойное, методическое, которое прикрывает лысину накладкой и каждый вечер…
– Что каждый вечер?..
– Сейчас узнаешь!.. Каждый вечер кладет в стакан с водой вставную челюсть.
– В какую же ловушку ты угодила! Но Арман по крайней мере богат?..
– Понятия не имею.
– Боже мой! Ты, кажется, скоро сделаешься очень несчастлива… или очень счастлива.
– А ты, милочка?
– Мне до сих пор не на что жаловаться, кроме одной-единственной вещи. Но она несносна.
– Бедняжка! ты не сознаешь своего блаженства. Так в чем дело, скажи…
Тут одна молодая дама принялась шептать что-то на ухо другой так тихо, что невозможно было разобрать ни слова. Затем разговор продолжился или, вернее сказать, закончился следующим образом:
– Твой Адольф ревнив?
– Да к кому же ему ревновать? Мы ведь не расстаемся ни на минуту, и это, милочка, довольно-таки неприятно. У меня уже больше сил нет. Я даже зевнуть не смею, нужно все время изображать любящую жену. Это утомительно.
– Каролина?
– Да?
– Что ты будешь делать?
– Терпеть. А ты?
– Воевать с табачным откупом…
Эта глава призвана доказать, что в отношении разочарований мужской и женский пол квиты.
Обманутое честолюбие
§ 1. Прославленный ШодорейЮноша покинул родной город и выехал из департамента, окрашенного на карте господина Шарля Дюпена более или менее ярким цветом[632]. Он мечтал о славе, неважно какой: великого художника или романиста, журналиста, поэта или государственного мужа.
Чтобы все оценили его сполна, юный Адольф де Шодорей хочет прославиться, заставить говорить о себе, выбиться в люди. Итак, эта глава адресована всем тем честолюбцам, которые являются в Париж, движимые силой то ли физической, то ли моральной и проникнутые бешеным желанием ниспровергнуть все репутации, дабы воздвигнуть на образовавшихся руинах собственный пьедестал; рано или поздно их постигает разочарование.
Поскольку мы говорим о явлении обыкновенном и характерном для нашей эпохи, возьмем для примера того героя, которого автор в другом месте нарек Провинциальной знаменитостью в Париже[633].
Адольф догадался, что самое прибыльное занятие – купить за 12 франков 50 сантимов склянку чернил, пучок перьев и стопу бумаги большого формата[634], а затем разрезать каждый из двух тысяч листов, составляющих стопу, на четыре части и продать все это за 50 000 франков, впрочем потрудившись предварительно написать на каждой четвертинке листа по пятьдесят строк, обличающих отменный слог и пылкое воображение.
Эта возможность превратить 12 франков 50 сантимов в 50 000 франков, исходя из цены двадцать пять сантимов за строчку, подстрекает многие семейства отправлять юношей, которые могли бы с пользой трудиться у себя в глуши, в парижский ад.
В родном городе убеждены, что юноша, вывозимый в столицу таким образом, одарен воображением ничуть не менее пылким, чем у самых прославленных авторов. Он хорошо учился в школе, сочиняет миленькие стишки, слывет человеком остроумным; наконец, нередко в число его грешков входит прелестная новелла, напечатанная в местной газете и снискавшая восхищение всего департамента.
Несчастные родители так никогда и не узнают того, что с огромным трудом постигнет в Париже их сын, а именно:
что невозможно стать писателем и как следует выучиться французскому языку, не проведя двенадцать лет в геркулесовых трудах;
что необходимо изучить до мельчайших подробностей жизнь всего общества, чтобы сделаться настоящим романистом, ибо роман есть история частной жизни наций;
что великие рассказчики (Эзоп, Лукиан, Боккаччо, Рабле, Сервантес, Свифт, Лафонтен, Лесаж, Стерн, Вольтер, Вальтер Скотт, безвестные арабы, сочинившие сказки «Тысячи и одной ночи») были все до единого одарены великим гением и колоссальной эрудицией.
Между тем провинциал Адольф проходит свою литературную школу в многочисленных кофейнях, вступает в Общество литераторов[635], нападает без разбора на талантливых людей, которые не читают его статей, смягчается, убедившись в бесполезности своих критических атак, приносит новеллы в газеты, которые перебрасываются ими, точно мячиком,
