Конечно, милая подруга, когда Адольф возвращается домой, я встречаю его очень нежно; однако ни у кого не хватит сил всякий раз ожидать с одинаковой страстью. Что же станется с нами, если однажды вечером я встречу его холоднее, чем обычно?
Понимаешь ли ты теперь, какую глубокую рану разбередил тот шип, о котором я сказала прежде? В женском сердце таятся такие же пропасти, как в Альпах: издали невозможно догадаться ни об их глубине, ни об их ширине. То же и с чужой душой, даже дружеской. Одна подруга не догадывается о том, как мучается другая. Чужие трудности кажутся пустяком, а между тем они делают жизнь совершенно невыносимой.
Я пыталась себя уговорить; но чем больше я себя уговаривала, тем яснее понимала, как сильно страдаю из-за этого пустяка. И теперь я вполне предаюсь своему страданию.
Два голоса спорят во мне в те вечера – к счастью, пока довольно редкие, – когда я в одиночестве поджидаю возвращения Адольфа.
Один, ручаюсь, раздается из «Фауста» Эжена Делакруа, который лежит на моем столе[654]. Говорит Мефистофель; этот страшный прислужник, который так умело направляет шпаги, покинул гравюру и дьявольски красуется перед мной, хохочет, разевая ту щель, которую великий художник нарисовал у него под носом, и устремляет на меня взор, рассыпающий рубины и брильянты, кареты и металлы, наряды и алые шелка и еще тысячи жгучих наслаждений.
«Разве ты не создана для света? – восклицает он. – Ты красивее самой красивой герцогини; твой голос манит, как голос сирены, твои руки достойны почтения и любви!.. О! как прекрасно выглядели бы они, унизанные браслетами, на фоне бархатного платья! Твои волосы – точно цепи, способные приковать к тебе всех мужчин; и все эти победы ты могла бы сложить к ногам Адольфа, показать ему свое могущество с тем, чтобы никогда им не воспользоваться! Это встревожило бы его и пробудило от той оскорбительной спячки, в которой он теперь пребывает. Ступай, не бойся! проглоти несколько капель презрения, и скоро ты будешь купаться в потоках фимиама! Дерзни стать царицей! Как ты заурядна, когда сидишь у своего очага! Рано или поздно хорошенькая супруга, любимая жена умрет в тебе, если ты так и не расстанешься с домашним платьем. Ступай, пусти в ход кокетство, и тем ты упрочишь свою власть! Покажись в салонах, и твоей хорошенькой ножке не составит труда попрать любовь твоих соперниц».
Второй голос раздается из беломраморного дверного наличника, который колышется, словно платье. Кажется, будто мне явилась пречистая дева в венке из белых роз, с зеленой пальмовой ветвью в руке. Ее голубые глаза улыбаются мне.
Эта скромная Добродетель говорит мне: «Оставайся на месте! будь доброй, как и прежде, дари счастье этому мужчине, таково твое призвание. Ангельская кротость побеждает любые муки. Вера в себя укрепляла мучеников, и боль от костра казалась им слаще меда. Потерпи немного; после ты почувствуешь себя счастливой».
Порой в эту самую минуту Адольф возвращается домой, и я уже чувствую себя счастливой. Но, милая подруга, терпения у меня меньше, чем любви; порой я готова разорвать в клочья женщин, которые вхожи повсюду и которых везде ждут как мужчины, так и женщины. Сколько глубины в словах Мольера:
У света, милый друг, есть странностей немало[655].
Ты, Матильда, счастливица; ты не знаешь, что такое эта мелкая неприятность; ты женщина хорошего рода. Ты многое можешь для меня сделать. Подумай об этом. Я осмеливаюсь написать тебе то, чего не смела сказать. Твои визиты для меня большое благо, навещай почаще свою бедную
Каролину.– Ну что, – спросил я у писца, – понимаете ли вы, чем стало это письмо для покойного Бургареля?
– Нет.
– Письмом заемным.
Ни писец, ни его патрон меня не поняли. Но вы-то понимаете?
Cтрадания простой души
«Да, моя дорогая, в браке с вами случатся вещи, о которых вы не подозреваете; но случатся и другие, о которых вы подозреваете еще меньше. Например…»
Автору (можно ли его назвать хитроумным?), который castigat ridendo mores[656] и взялся за написание «Мелких неприятностей супружеской жизни», нет нужды подчеркивать, что здесь, осторожности ради, он предоставляет слово женщине хорошего тона[657] и не несет никакой ответственности за рассказ об этой мелкой неприятности, хотя очаровательная особа, от которой он его услышал, вызывает у него самое искреннее восхищение.
– Например… – сказала она.
Тут автор чувствует себя обязанным сообщить, что эта особа – не госпожа Фуллепуэнт, не госпожа де Фиштаминель и не госпожа Дешар.
Госпожа Дешар слишком большая ханжа, госпожа де Фуллепуэнт слишком самодержавно царит в своем семействе и знает это; впрочем, чего только она не знает; она учтива, бывает в хорошем обществе, везде и во всем выбирает лучшее; ей прощают живость ее острот, как прощали при Людовике XIV язвительные словечки госпоже Корнуэл[658]. Ей вообще многое прощают: есть женщины, которых можно назвать избалованными любимицами общества.
Что же касается госпожи де Фиштаминель, которая, как скоро выяснится, всему виной, она чуждается каких бы то ни было упреков и обвиняет не словами, а делами.
Мы предоставляем каждому читателю право думать, что рассказ ведет Каролина – но не глупенькая юная Каролина, а та, что превратилась в тридцатилетнюю женщину[659].
– Например, вы, с Божьей помощью, родите детей…
– Сударыня, – сказал я ей, – не будем вмешивать Бога в эти дела, если, конечно, это не намек…
– Вы наглец, – отвечала она, – перебивать женщину неприлично…
– Неприлично, когда она занята детьми, это я знаю; но, сударыня, не следует злоупотреблять невинностью юных особ. Мадемуазель выйдет замуж, и если она будет полагаться на вмешательство Верховного Существа, это введет ее в глубочайшее заблуждение. Мы не должны обманывать нашу молодежь. Мадемуазель уже не в тех летах, когда юных особ уверяют, что новорожденного брата нашли в капусте.
– Вы хотите заставить меня говорить глупости, – продолжала она, улыбаясь и показывая прекраснейшие в мире зубки, – у меня нет сил бороться с вами, прошу вас, позвольте мне говорить с Жозефиной. Что бишь я говорила?
– Что, если я выйду замуж, у меня родятся дети, – отвечала юная особа.
– Так вот, не хочу тебя пугать, но очень вероятно, что каждый ребенок будет стоить тебе одного зуба. С рождением каждого ребенка я теряла один зуб.
– К счастью, – возразил я, – эта неприятность была не мелкой, а мельчайшей (выпавшие зубы находились в глубине рта). Но заметьте, мадемуазель, что далеко не все мелкие неприятности
