– Сударыня, – возразил я, – вы рискуете снабдить мадемуазель чересчур глубокими познаниями.
– Вы правы, – согласилась она, – я расскажу вам окончание этой истории как-нибудь в другой раз.
– Итак, мадемуазель, – сказал я, – как видите, порой вы думаете, что покупаете шейную косынку, а на самом деле навязываете себе на шею мелкую неприятность, тогда как если вы получаете косынку в подарок…
– Неприятность становится крупной, – продолжила женщина хорошего тона. – На том и порешим.
Мораль сей басни заключается в том, что свою косынку надо нести без особых раздумий. Уже древние пророки называли сей мир юдолью скорби. А между тем в древние времена на Востоке мужчины, с разрешения законных властей, заводили себе, помимо жен, еще и хорошеньких рабынь. Как же назвать долину Сены – ту юдоль, которая простирается между Крестом и Шарантоном[662] и в которой законом разрешено иметь всего лишь одну жену!
Амадис-омнибус
Нетрудно догадаться, что я принялся жевать кончик своей трости, изучать карниз, любоваться на огонь в камине, разглядывать ножку Каролины в ожидании той минуты, когда барышня на выданье нас покинет.
– Простите меня, – сказал я Каролине, – я остался у вас, быть может, вопреки вашей воле; но ваша месть много потеряла бы, расскажи вы о ней не сейчас, а позже, и если для вашего мужа она составила мелкую неприятность, я, по причине, о которой мы еще поговорим, горю величайшим желанием узнать о ней…
– Меня особенно задела фраза: «Но эта дружба чисто духовная», приведенная в качестве оправдания. Велико утешение – знать, что я для него просто вещь, мебель; что я занимаю место между кухонной утварью, туалетным столиком и рецептами врача; что супружеская любовь приравнивается к пилюлям для улучшения пищеварения, к сиропу из телячьего легкого, к белой горчице[663]; что душа моего мужа принадлежит госпоже де Фиштаминель, что он восхищается этой дамой, что она чарует его ум, а я для него просто способ удовлетворения потребности сугубо физической! Что вы скажете о женщине, унизившейся до того, чтобы согласиться быть чем-то вроде супа или вареной говядины, разумеется очень пресной? Так вот, в тот вечер я составила целую катилинарию…
– Скажите лучше: филиппику[664].
– Все, что вам будет угодно, потому что я была в ярости; чего я только не выкрикивала в пустыне моей спальни. Разве подобное мнение мужей о женах, разве роль, какую они нам отводят, не принадлежат к числу довольно досадных неприятностей? А наши женские мелкие неприятности всегда чреваты неприятностями куда более крупными. Одним словом, Адольф нуждался в уроке. Вы знаете виконта де Люстрака, безудержного любителя женщин, музыки и вкусной еды, одного из тех бывших красавцев времен Империи, которые живут былыми победами и тщательно заботятся о своем здоровье в надежде на их повторение?
– Да, – подтвердил я, – это один из тех жеманных, игривых, затянутых в корсет шестидесятилетних господ, которые хвастают тонкостью своей талии и могут поспорить в этом отношении с юными денди.
– Господин де Люстрак, – продолжала она, – в эгоизме не уступит королю, но любвеобилен и, несмотря на черный как смоль парик, претендует на взаимность.
– Он и бакенбарды тоже красит.
– По вечерам бывает в десяти салонах; порхает, как мотылек.
– Дает превосходные обеды, устраивает концерты и покровительствует молоденьким певицам…
– Не пропускает ни одной забавы и трудится без устали, чтобы себя развлечь.
– Путает движение с удовольствием.
– Да, но зато стоит показаться на горизонте малейшему огорчению, он спасается сломя голову. Если вы в трауре, он вас избегает. Если вы рожаете, он дождется, когда после родов вы впервые побываете в церкви и устроите прием по этому случаю: какая честность в светских связях, какая отвага в общественных сношениях!
– Но разве не нужна отвага для того, чтобы быть самим собой? – спросил я.
– Так вот, – продолжила она свой рассказ, после того как мы обменялись наблюдениями касательно его героя, – сей молодой старик, сей Амадис-омнибус[665], которого мы называли за глаза шевалье Жив курилка[666], сделался предметом моего восхищения.
– И неудивительно! человек, ставший творцом собственной фигуры и собственных побед!
– Я сделала ему кое-какие их тех авансов, которые не могут компрометировать женщину, я хвалила его жилеты и трости, свидетельствующие о крайне изысканном вкусе, а он уверял, что я крайне любезна. Я, со своей стороны, уверяла, что он крайне молод; он приехал ко мне с визитом; я принялась жеманничать, намекнула, что несчастлива в браке, что у меня есть причины для печали. Вы знаете, на что намекает женщина, когда упоминает о своих печалях, жалуется на то, что ее не понимают. Старый павиан отвечал мне со страстью юноши; я с огромным трудом удерживалась от смеха. «Ах, вот каковы мужья, они выбирают самую дурную политику, они почитают свою жену, а всякая женщина рано или поздно приходит в ярость оттого, что ее почитают, вместо того чтобы поделиться с ней тайной премудростью, на которую она имеет полное право. Если вы вышли замуж, вы не должны жить как юная пансионерка» и проч. Он извивался, он склонялся, он был омерзителен; он напоминал деревянную нюрнбергскую куклу: придвигал ко мне лицо, придвигал стул, придвигал руку… Наконец, после многочисленных подходов, отходов и признаний в ангельских чувствах…
– Неужели?
– Да, Жив курилка променял классицизм своей юности на модный нынче романтизм: он толковал о душе и духе, об ангеле, о поклонении и обожании, он сам становился цвета небесной лазури. Он приглашал меня в Оперу и сам подсаживал в экипаж. Сей престарелый юноша ездил туда, куда ездила я,
