Вот в чем заключается это положение.
Благодаря системе взаимного страхования посредственных литераторов, которую один довольно изобретательный писатель назвал литературной приязнью[636], имя Адольфа частенько красуется среди имен знаменитостей либо в проспектах книгопродавцев, либо в газетных объявлениях о книгах, готовящихся к выходу.
Книгопродавцы возвещают о выходе одного из его сочинений в рубрике под обманчивым названием «В печати», которую можно было бы назвать типографическим зверинцем для медведей[637].
Порой Шодорея упоминают в числе надежд юной словесности[638].
В течение одиннадцати лет Адольф де Шодорей по-прежнему числится юным литератором: он успевает полысеть, но не покидает рядов юной словесности; в конце концов рецензиями на спектакли и прочими бесславными трудами он зарабатывает себе право бесплатного прохода в театры; он пытается прослыть добрым малым и чем меньше сохраняет иллюзий относительно славы и парижского света, тем больше проживает лет и тем больше наживает долгов.
Некая газета, находящаяся в последней крайности, просит у Адольфа одного из его медведей, исправленного друзьями, многократно причесанного, вылизанного и благоухающего ароматами всех жанров, бывших некогда в моде, а ныне забытых. Книга эта становится для Адольфа тем, чем была для капрала Трима его знаменитая шляпа, которую он то и дело пускал в ход[639], ибо в течение пяти лет кряду «Все ради женщины» (окончательное название) остается одним из самых пленительных произведений нашей эпохи.
За одиннадцать лет Шодорей завоевывает репутацию почтенного литератора, опубликовавшего пять-шесть новелл в журналах, стоящих одной ногой в могиле, дамских газетах и сборниках детского чтения.
Наконец, поскольку он холост, поскольку у него имеются фрак и панталоны из черного казимира и поскольку при желании он может сойти за элегантного дипломата и сделать умное лицо, он получает доступ в несколько более или менее литературных салонов, раскланивается с пятью-шестью академиками, у которых имеются гений, влиятельность или талант, бывает в гостях у двух-трех наших великих поэтов, а в кофейнях позволяет себе окликать по имени двух-трех женщин, по справедливости слывущих знаменитостями нашего времени; впрочем, самые лучшие отношения он поддерживает с синими чулками второго ряда, которых скорее следовало бы назвать носками, и со светилами мелких газеток – с этими журналистами он обменивается рукопожатиями и пьет абсент.
Такова судьба всех посредственностей, которым не хватило того, что люди при должностях именуют удачей.
Эта удача есть не что иное, как воля, постоянный труд, презрение к легко добытой славе, глубочайшие познания и терпение, которое если и не заменяет гения, как утверждал Бюффон[640], то бесспорно составляет его половину.
Во всем сказанном вы не видите ничего, что грозило бы хоть одной мелкой неприятностью Каролине. Вы полагаете, что эта история пяти сотен молодых людей, которые в настоящее время топчут парижские мостовые, написана в назидание семействам, населяющим девяносто шесть французских департаментов; но прочтите два письма, которыми обменялись две подруги, имеющие несхожих мужей, и вы поймете, что этот рассказ необходим, как экспозиция, с которой начиналась в доброе старое время всякая мелодрама… Вы увидите, на какие ухищрения идет парижский павлин, который ради своих тайных матримониальных планов распускает перья в родном городе и пестует свою славу, чьи лучи, подобно солнечным, светят и греют только на огромном расстоянии.
От госпожи Клары де Ла Руландьер, урожденной Жюго, госпоже Адольф де Шодорей, урожденной Эрто
Вивье[641]Ты мне до сих пор ничего не написала, милая Каролина, и это очень дурно с твоей стороны. Разве не пристало более счастливой из подруг начать первой и утешить ту, что осталась в провинции!
После твоего отъезда в Париж я все-таки вышла за господина де Ла Руландьера, председателя суда. Ты с ним знакома и сама поймешь, могу ли я, чье сердце напитано нашими идеями, быть довольной этим браком. Я знала, на что иду: обыкновенное общество мое составляют бывший председатель суда, дядюшка моего мужа, и моя свекровь, у которой от старинного парламентского общества Экса остались только чванство и суровый нрав. Я редко остаюсь одна, а выезжаю только в сопровождении свекрови или мужа. По вечерам мы принимаем всех самых солидных жителей города. Эти господа играют в вист по два су за фишку и ведут разговоры вроде следующего: «Господин Витремон умер, оставил двести восемьдесят тысяч франков…» Это говорит заместитель председателя, юноша сорока семи лет, от которого веселья столько же, сколько от мистраля. А ему отвечают: «Неужели?.. Вы это знаете наверное?»
Под «этим» подразумеваются двести восемьдесят тысяч франков. Маленький судья разглагольствует, рассказывает о вкладах покойного, все обсуждают стоимость ценных бумаг и в результате обсуждения приходят к выводу, что «это» равняется если не двумстам восьмидесяти тысячам франков, то чему-то вроде того…
Тут все хором принимаются восхвалять покойника за то, что он держал хлеб под замком и надежно помещал свои сбережения, все до единого су, по всей вероятности ради того, чтобы все, кто надеется получить какое-нибудь наследство, захлопали в ладоши и вскричали с восхищением: «Он оставил двести восемьдесят тысяч франков!» Ведь у каждого есть больные родственники, о которых говорят: «Оставит ли он столько же?» – и обсуждают живых так же, как обсуждали мертвых.
Их не интересует ничего, кроме видов на наследство, видов на доходные места и видов на урожай.
Могла ли я думать, когда смотрела в детстве на хорошеньких белых мышек, которые бегали по кругу в клетке на окне у холодного сапожника с улицы Сен-Маклу, – могла ли я думать, что вижу точное изображение моего будущего?
И это я, из нас двоих самая живая, одаренная самым пылким воображением! я грешила больше тебя, я наказана сильнее. Я распростилась со своими мечтаниями: теперь меня величают госпожой супругой председателя и я смирилась с тем, что еще сорок лет буду выступать под руку с этим долговязым господином де Ла Руландьером, вести жизнь во всех отношениях убогую и видеть перед собой густые брови и разноцветные глаза на желтой физиономии, не ведающей, что такое улыбка.
Но ты, милая моя Каролина, ты, которая, между нами говоря, всегда была самой рослой из девочек, тогда как я прозябала среди коротышек, ты, не грешившая ничем, кроме гордыни, в двадцать семь лет, с двумя сотнями тысяч франков состояния, ты пленила и покорила великого человека, одного из остроумнейших жителей Парижа, одного из двух талантливых людей, родившихся в нашем городе!.. какая удача!
Теперь ты вращаешься в самых блистательных парижских кругах. Благодаря возвышенным привилегиям, которые доставляет гений, ты имеешь доступ в салоны Сен-Жерменского предместья и тебя там принимают радушно. Ты наслаждаешься изысканными прелестями беседы
