– Да, но…
– Чем набит?
– Волосом.
– Хорошо. Пройдитесь-ка!.. Нет-нет, идите просто, как будто мы на вас не смотрим…
Каролина выступает, точно Фанни Эльслер, и вертит своим турнюром[624] на андалузский манер.
– Тяжести в коленях не чувствуете?
– Пожалуй, нет… (Она возвращается на свое место.) Боже мой, вот что значит прислушаться к себе… Теперь мне уже кажется, что да…
– Хорошо. Вы в последнее время много сидели дома?
– О да, сударь, слишком много… и совсем одна.
– Вот-вот, так я и думал. А чем вы покрываете голову на ночь?
– Надеваю вышитый чепчик, а иногда еще сверху повязываю фуляр.
– А не чувствуете, что вам жарко? Что у вас испарина?..
– Во сне это трудно заметить.
– Но бывает так, что вы проснулись, а чепчик влажный?
– Пожалуй.
– Хорошо. Дайте мне руку.
Доктор вынимает часы.
– Я вам сказала, что у меня бывают головокружения?
– Тсс!.. – перебивает ее доктор; он считает пульс. – По вечерам?
– Нет, по утрам.
– Черт побери! головокружения по утрам, – повторяет доктор, глядя на Адольфа.
– Итак, – спрашивает Адольф, – что вы скажете о состоянии моей жены?
– Герцог де Г… не поехал в Лондон, – говорит великий врач, осматривая кожу Каролины, – и в Сен-Жерменском предместье теперь только об этом и говорят[625].
– У вас есть пациенты в Сен-Жерменском предместье?
– Почти все мои пациенты оттуда… Ах боже мой! ведь меня ждут там семеро больных, некоторые очень плохи…
Доктор поднимается.
– Что вы скажете обо мне, сударь? – спрашивает Каролина.
– Сударыня, нужно беречь себя, очень беречь, пить мягчительные отвары, настойку алтея, соблюдать диету, есть белое мясо[626], побольше двигаться.
«И вот за это я плачу 20 франков», – с усмешкой думает Адольф.
Великий врач берет Адольфа под руку, и они выходят из комнаты; Каролина на цыпочках крадется за ними.
– Любезнейший, – говорит великий врач, – я говорил с вашей супругой довольно легкомысленно, я не хотел ее пугать; но от вас тут зависит гораздо больше, чем вы думаете… Не оставляйте жену без присмотра; у нее могучий темперамент, она здорова как бык. Все это действует на нее. У природы свои законы, и мы им подчиняемся, даже если их не знаем. Ваша жена может довести себя до такого болезненного состояния, что вы будете жестоко раскаиваться в своем небрежении… Если вы ее любите, люби´те ее; если не любите, но не хотите оставлять детей без матери, надобно принять меры гигиенического свойства, но принять их должны именно вы!..
– Как он меня понял!.. – думает Каролина. Она открывает дверь и говорит: «Доктор, вы не выписали рецепт!..»
Великий врач улыбается, откланивается и уходит с двадцатифранковой монетой в кармане, а Адольф остается в руках жены, которая тут же берет дело в свои руки и спрашивает:
– Скажи мне правду. Я скоро умру?..
– Он сказал, что ты слишком здорова! – восклицает Адольф, выведенный из терпения.
Каролина в слезах падает на диван.
– Что с тобой?
– Со мной все самое плохое… Я тебе в тягость, ты меня больше не любишь… Я не желаю видеть этого врача… Не знаю, почему госпожа Фуллепуэнт посоветовала его позвать, он наговорил мне столько всякого вздору!.. и вообще, я лучше него знаю, чего мне не хватает…
– Чего же?
– Неблагодарный, и ты еще спрашиваешь? – говорит она, опуская голову на плечо Адольфа.
Перепуганный Адольф думает: «А ведь доктор прав, ее требовательность может развиться до степеней болезненных, и что тогда со мною станется?.. Значит, приходится выбирать между физическим помешательством Каролины и каким-нибудь юным кузеном».
Каролина меж тем с мрачным исступлением принимается петь мелодию Шуберта[627].
Часть вторая
Второе предисловие
Если вы смогли понять эту книгу… (между прочим, подобное предположение делает вам неслыханную честь: ведь самый глубокомысленный автор не всегда понимает, а вернее даже сказать, никогда не понимает, как можно истолковать его книгу, какое влияние она окажет, пользу она принесет или вред), итак, если вы уделили кое-какое внимание этим сценкам супружеской жизни, вы, возможно, заметили их окраску…
– Какую окраску? – спросит, возможно, иной бакалейщик. – Обложки книг бывают окрашены в желтый, синий, бежевый, бледно-зеленый, перламутровый, белый цвет.
Увы! у книг бывает еще и другая окраска, одни авторы их окрашивают, а другие порой эту окраску заимствуют. Некоторые книги линяют на другие. Более того. Книги бывают блондинками и брюнетками, светлыми шатенками и рыжеволосыми. И наконец, у книг есть пол! Нам известны книги мужского и женского пола[628], а также, увы, книги бесполые; впрочем, наша книга, надеемся, к этой категории не относится – если, конечно, вы готовы оказать честь этому собранию нозографических историй и признать его книгой.
До сих пор мы вели речь только о тех неприятностях, какие женщина доставляет мужчине. Следовательно, вы познакомились только с мужской стороной книги. Но если слух у автора такой острый, какой ему приписывают, он не может не расслышать восклицания и порицания, излетающие из уст не одной разъяренной женщины:
«Нам толкуют исключительно о неприятностях, от которых страдают эти господа, как будто они не причиняют мелких неприятностей нам».
О женщины! ваш голос был услышан, потому что, если мы вас порой и не понимаем, не услышать вас довольно затруднительно!..
Итак, было бы в высшей степени несправедливо предъявлять вам одним те упреки, которые всякое общественное существо, связанное узами (брака), имеет право адресовать этому установлению – необходимому, священному, полезному, в высшей степени охранительному, но несколько стеснительному, чересчур облегающему, а порой, напротив, чересчур свободному.
Скажу больше! Подобная пристрастность обличала бы в авторе кретина.
В писателе уживаются много разных людей, причем все они, а следовательно, и автор обязаны походить на Януса: смотреть и вперед, и назад, быть переносчиками вестей, изучать одну и ту же идею с разных сторон, поочередно превращаться то в Альцеста, то в Филинта[629], не все высказывать, но все знать, никогда не наскучивать и…
Не станем доканчивать перечисление, иначе мы откроем все, что думаем, а это испугает всех тех, кто размышляет об условиях существования литературы.
Вдобавок автор, берущий слово посередине собственной книги, походит на того простофилю из «Живой картины», который вставил в живописный портрет свою физиономию[630]. Автор хорошо помнит, что в палате депутатов никто не берет слово между двумя голосованиями по одному и тому же вопросу. Итак, довольно!
Перейдем к женской половине книги; ведь для того чтобы вполне уподобиться браку, книга эта обязана стать в большей или меньшей степени гермафродитом.
Мужья через два месяца
Две юные особы, Каролина и Стефания, были неразлучными подругами в пансионе мадемуазель Машфер, одном из самых знаменитых воспитательных заведений предместья Сент-Оноре, а недавно вышли замуж; они сошлись на балу у госпожи де Фиштаминель и разговорились в одном из будуаров, сидя в амбразуре окна.
Было так жарко, что один мужчина еще прежде этих молодых дам захотел подышать ночной прохладой и вышел на балкон; цветы, стоявшие на подоконнике, скрыли его от взоров двух подруг, и потому они вели разговор в
