1819 году я жил в хижине, затерянной в глубине очаровательной долины Иль-Адан
[184]. Пустынь моя располагалась неподалеку от парка Кассан – самого прелестного и соблазнительного уголка из всех, какие создавали когда-либо роскошь и искусство, самого приятного для прогулок и самого прохладного в летнюю пору. Существованием этой зеленой обители мы обязаны Бержере, генеральному откупщику доброго старого времени – оригиналу, прославившемуся многими гелиогабальствами
[185]: он являлся в Опере с золотой пудрой на волосах, устраивал во всем парке иллюминацию для себя одного или закатывал – тоже для одного себя – роскошнейшие пиры
[186]. Этот буржуа-Сарданапал, побывав в Италии, проникся такой любовью к тамошним прекрасным пейзажам, что в припадке фанатизма потратил четыре или пять миллионов на воссоздание в принадлежащем ему парке итальянских красот по картинам, запечатленным художниками. Восхитительнейшие контрасты листвы, редчайшие деревья, продолговатые долины, живописнейшие виды, Борромеевы острова, зыблющиеся среди ясных, но прихотливых вод, – все это были лишь лучи, подсвечивавшие центральную точку всей картины – isola bella
[187], где любая мелочь пленяла очарованный взор, остров, в глубине которого среди ветвей столетних ив прятался уютный маленький домик, остров, окаймленный гладиолусами, камышом, цветами и напоминавший богато оправленный изумруд. Ради этого зрелища стоило оставить позади тысячи и тысячи лье! Самый болезненный, самый печальный, самый сухой из всех наших хворых гениев, прожив здесь две недели, умер бы от несварения желудка и пресыщения, не снеся сочных роскошеств растительного существования. Тогдашний владелец этого Эдема, мало о нем заботившийся, за неимением жены или ребенка обожал большую обезьяну. По слухам, в прежние годы его любила некая императрица: быть может, именно по этой причине общение с себе подобными ему наскучило. Злобному зверю жилищем служил изящный деревянный фонарь на вершине резного столба; взбалмошный хозяин, проводивший больше времени в Париже, чем в своих загородных владениях, редко ласкал сидевшую на цепи обезьяну, и характер ее портился с каждым днем. Я сам видел, как в присутствии некоторых дам зверь становился не менее дерзок, чем иные мужчины. В конце концов он так озлобился, что хозяин вынужден был его убить. Так вот, однажды утром я сидел под цветущим тюльпановым деревом в счастливой праздности; я вдыхал чувственные ароматы, которым кроны высоких тополей не позволяли улетучиться из этой блистательной ограды, наслаждался лесным покоем, вслушивался в шепот вод и шорох листвы, любовался узорами, которые рисовали на синем небе у меня над головой перламутровые и золотистые облака, и уносился мыслью в собственное будущее, – и вдруг до слуха моего донесся голос скрипки, которую безжалостно терзал некий бездельник, приехавший, должно быть, накануне из Парижа. Злейшему врагу не пожелаю испытать того потрясения, какое произвел в моей душе этот звук, внезапно нарушивший величественную гармонию природы. Добро бы еще где-то вдали зазвучал Роландов рог… но в тот день мыслями и фразами нас вознамерилась порадовать крикливая квинта. Сей Амфион
[188] сначала расхаживал по столовой, а в конце концов уселся в амбразуре открытого окна как раз напротив обезьяны. Быть может, он нуждался в публике. Внезапно я увидел, как зверь тихонько спускается из своей башенки, встает на задние лапы, наклоняет голову, словно пловец, а передние лапы скрещивает на груди, точно закованный в цепи Спартак или Катилина, слушающий речь Цицерона. Банкир, окликнутый нежным голоском, серебристый звук которого пробудил в моей душе воспоминания об одном хорошо мне знакомом будуаре, положил скрипку на подоконник и стремительно скрылся в комнатах, словно ласточка, спешащая по-над землей на зов подруги. Рослая обезьяна, чья цепь была достаточно длинной, подошла к окну и важно взяла скрипку в лапы. Не знаю, доводилось ли вам, подобно мне, любоваться обезьяной, пытающейся играть на скрипке; что же до меня, то я, хотя теперь уже не смеюсь так часто, как смеялся в ту блаженную пору, не могу вспоминать о музицирующей обезьяне без улыбки. Получеловек начал с того, что схватил скрипку передними лапами и принялся обнюхивать ее, словно яблоко. По-видимому, он так сильно втянул воздух носом, что деревянный инструмент глухо зазвучал в ответ; покачав головой, орангутанг стал вертеть скрипку, осматривать ее со всех сторон, поднимать, опускать, потом поставил ее вертикально, потряс, поднес к уху, положил на землю и по-обезьяньи проворно схватил вновь. Он исследовал молчаливый кусок дерева с бесцельной прозорливостью, в которой было нечто чудесное, но несовершенное. Наконец он попытался самым смешным манером приладить скрипку под подбородком, придерживая ее лапой, но вскоре, подобно избалованному ребенку, наскучил занятием, с которым не освоиться без долгого труда, и стал просто щипать струны, которые отзывались отвратительной какофонией. Разозлившись, орангутанг положил скрипку на подоконник, схватил смычок и стал двигать его взад-вперед, словно каменщик, распиливающий кусок гранита. Новая попытка лишь еще сильнее утомила его тонкий слух, поэтому, схватив смычок обеими лапами, он стал изо всей силы колотить им по ни в чем не повинному инструменту, источнику наслаждения и гармонии. Казалось, передо мной был школяр, который, повалив товарища на землю, обрушивает на него град ударов, дабы покарать за подлость. Произнеся скрипке приговор и приведя его в исполнение, обезьяна уселась на обломки и стала с тупой радостью играть русыми прядями сломанного смычка.
С того дня, стоило мне увидеть обреченного супруга в обществе его дражайшей половины, я тотчас вспоминал орангутанга, пытающегося играть на скрипке.
Любовь – гармоничнейшее из всех созвучий, и способность чувствовать эту гармонию заложена в нас самой природой. Женщина – восхитительный инструмент, доставляющий множество наслаждений, но лишь тому, кто знает расположение его чутких струн, кто изучил его устройство, его робкую клавиатуру и ту изменчивую, прихотливую постановку пальцев, которая потребна, чтобы на нем играть. Сколько орангутангов!.. – я хотел сказать: мужчин – женятся, не ведая, что есть женщина! Сколько обреченных обходятся с женами точно так же, как кассанская обезьяна – со скрипкой! Они разбивают сердце, которого не понимают, они губят и презирают сокровище[189], тайна которого остается от них скрытой. Так и не повзрослев до самой смерти, они уходят из жизни с пустыми руками, оставляя позади растительное существование, наполненное досужими разговорами о любви и наслаждениях, распутстве и добродетели, о которых им известно столько же, сколько рабам о свободе. В большинстве своем эти люди женятся, пребывая в глубочайшем неведении относительно того, что такое женщина и что такое любовь. Они ломятся в дверь чужого дома и удивляются, отчего в гостиной им не рады. Но ведь даже самый заурядный музыкант знает, что его связуют с инструментом (инструментом, сделанным из дерева или из слоновой кости!) некие неизъяснимые дружеские узы. Он знает по собственному опыту,
