Меж машинами шныряют одиночные тени. Явно не беженцы. Незримая облава все ближе и ближе к нам. Обкладывают. Несколько раз отчетливо слышу вызывающе сиплый базар Сявы. Аборта кусок! Этот выродок у них действительно главный. Со всех сторон выкрики, убогая, но пропитанная нечеловеческой злобой матерщина, пьяные визги и рыгот.
Нечто запредельное. Причем воспринимаю так не из-за недавнего сновидения – нет. В разыгравшейся вакханалии есть нечто такое – босховское, что ли, инфернальное: чадящие смрадом, потусторонние блики пламени, рев неживого металла, заполошное метание слепящих фар, звериный визг обдолбленной мрази. Картины воплощенного ада. Дантовы видения…
Мы подрываемся, приседаем за передками, скидываем оружие с предохранителей. В машинах уже в голос скулят ребятня и бабы. Всем страшно… Мне не столько даже за себя – хотя адреналин уже в глотке стучит, – а за своих. Со мной два ствола и опыт прошлой войны за пазухой. Уже умирал – знакомо. Остальным в нашей колонне, им-то каково?! Да и девчонки, как гири на ногах. Словно война на два фронта: начнется месиво – что делать? Ублюдков валить или своих из-под огня выволакивать?
Там и вовсе посказились – ко всему еще и в воздух лупить принялись. Фейерверка зверью, никак, захотелось: поливают длинными струями трассеров с двух пулеметов на холмах да в середине очереди щедро садят с «калашей» и ухают с обрезов. И неспроста ведь, суки, гремят… Ведь действует же – по себе чую! Ощущение, что они – везде, их – масса: окружили со всех сторон и уже в середине наших порядков. Что уж там про нервы говорить: отовсюду слышно, как в голос воют женщины и дети.
Подтягиваюсь к остальным. Тут командует Демьяненко…
– Кирилл и Вадим Валентинович – держат зад. Вы оба, вместе с Вовой, – передок. Остальные – посередине. Если сунутся – гасите в упор. Сразу! Никаких разговоров. Мы из центра – бьем пулеметы. Весь народ, прямо сейчас – под днища. У кого есть броники – укрывайте… Все! Пошли, пошли, пошли!!!
Мои под «симбул» ныряют молча. Малая тащит с собой два контейнера. Мне уже не до кошек. Укрываю бабский батальон двумя развернутыми пончо, снятых с окон бронежилетов. Глашка явно заторможена. У Алены ужас из глаз переливает через край. Ну что им сказать… Молитесь!!!
С первыми лучами рассвета – прорвало. В тридцати метрах от головного «Крузера» слышится хруст выбиваемых окон и отчаянные женские крики. Шакалье всей стаей, словно с краев паутины, как по команде, кидается в центр. Вокруг машины нарастает шум схватки. Кто-то из нападающих начинает судорожно расстреливать в воздух магазин за магазином. Твари! Точно – у омоновцев подсмотрели: те тоже глушат при штурмах – подавляют волю атакуемых.
Отчаянный женский визг перекрывает грохот «калашникова». Возня растягивается на смежные участки. Сквозь дикий гам прорываются узнаваемые плюхи ударов. Кого-то ногами растирают по асфальту. Словно в мясную тушу бьют.
Вдруг по ушам рвет гром дробового дуплета. Женский визг на миг зависает и сменяется каким-то не людским – животным, утробным ревом отчаянья. Это не в тело, это в душу выстрелили.
Вокруг раскуроченного «сто двадцать четвертого» «мерса» втоптанным в пыль мусором раскиданы кучи шмотья. На краю, в центре этой свалки, – у раскрытого багажника навзничь лежит мужик с синюшно-серым, уткнутым в гравий лицом. Ноги, пятками врозь, поджаты к животу. Одна рука придавлена корпусом, вторая – вывернута вверх скрюченными, почерневшими от крови пальцами. Видно, что, получив в живот заряд картечи, мужчина, тяжело умирая, греб ими по асфальту. Когда-то белая рубашка и светлые летние брюки превратились в рванину. Перед тем, как пристрелить, били…
На земле, поодаль, прислонившись к скосу обочины, застыла немая пара. Почерневшая, расхлыстанная женщина, лет пятидесяти, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, прижимала к себе лежащую на коленях девушку. На голове белыми пятнами зияют вырванные клоки. Заскорузлые волосы взбиты колтуном и закаменели от крови. Повернутая к дороге часть лица сведена и застыла коричнево-черной коркой. Дочь, судя по судорожной, мертвой хватке в обрывки материного платья – жива, но выглядит трупом. На правой ноге, у самой ее щиколотки, повисло грязное матерчатое кольцо. Как-то неосознанно, по наитию, без осмысленного желания, я, содрогнувшись, вдруг понял, «что» – это… Трусики!
Тут, ознобом по телу и жаром в лицо, доходит: это Зеленские… Я их знаю! Ну конечно… Они! Оба – врачи. На земле наверняка Михаил Борисович. Прекрасный доктор, хирург-полостник, без блата не попасть. Она – известный детский лор. На моей памяти, их еще «ухо-горло-нос» называли. Кажется, какую-то свою клинику или кабинет имела. Уж и не вспомню сейчас. О муже только слышал, а вот Ольга Романовна до войны депутатствовала в областном Совете.
Вот оно. Я ведь это читал на планерках, вслух. С выражением. А потом комментировал – тоже с выражением. Народа – нет никакого, ни хрена… Нет его, богоносца, кем-то и когда-то вымечтанного. А есть вот это. Чему даже названия нормального нет. Есть дохлая русская деревня, в которой внуки живут на пенсии бабушек, бухают самогонку и их же пиздят почем зря, и есть такие же дохлые мелкие городишки, по пять-десять тысяч населения, где зарплата в семь тысяч нормально, а единственно возможный социальный лифт – уехать.
И когда кончилась власть, и не стало больше пенсии у бабушки, и власти не стало, кто над тобой стоит да случ чего на нары на два года приземлит, не пожалеет – получается вот это.
Зверье. Выродки, с которыми один разговор – сунуть в рожу косо срезанный компенсатор АКМ, а потом и разговаривать. Тогда они поймут. По-хорошему – ноги об тебя вытрут, оберут до нитки, да и приберут – походя, ради смеха.
И потому всю эту хню философскую, что мы и эти типа один норот и должны к ним нормально относиться – все это надо оставить в пределах этого кабинета. Или увольняться, на хрен. Прозевал, прощелкал – тебя подстрелили, товарищей твоих постреляли, тупо за машину, за хороший ствол, за снарягу. За лавэ, которое у экспедиторов всегда есть, и все об этом знают. И потому взял автомат в руки – так соответствуй. Всю левую мразь – на мушку, никому не доверять,
