Всё это было Сопределье. Все, все эти существа вокруг нас – Сопредельные.
Голова моя взорвалась от острой боли, отдававшейся в зубы и в костяшки рук. Колени у меня подогнулись, как у пьяной. В лицо мне снова пахнуло пыльным ароматом книги, мир перед глазами зашатался – и его заслонило черное вороново крыло.
13
Иногда меня пугало то, как мало я могу вспомнить. Когда я оглядывалась на свою жизнь, она сливалась в единственный длинный, размытый кадр дождя, стекающего по ветровому стеклу. Однажды я попробовала сфокусировать взгляд – и различила в этом потоке отдельные капли. Стоило сместить фокус, и становилась видна мокрая автострада за окном. Что-то говорили моему сердцу и запоминались не дома, в которых мы жили, а именно промежуточные места – автострады, грязные проселочные дороги, заправочные станции. Мотели с теплой стоячей водой в бассейнах, где плавали опавшие листья. Фруктовый сад, в который мы заехали как-то по пути в Индианаполис, чтобы набрать поздних яблок с бананово-цветочно-конфетным вкусом.
Своя собственная жизнь запоминалась мне хуже, чем прочитанные книги. Нэшвилл был городом Франчески Лии Блок. В Мэне был «Питер Пэн», потом «Питер Пэн в Кенсингтонском саду», потом – «Питер и ловцы звезд». От зимы, проведенной в Чикаго, где Элла работала смотрительницей и заодно помощницей костюмера в крохотном театре, у меня в памяти остались «Глубокий сон», «Тысяча и одна ночь» и простуда, такая сильная и постоянная, что она казалась не болезнью, а своего рода личностью.
Но всякий раз, когда мы откуда-нибудь уезжали, я чувствовала, что все произошедшее в этом городе стирается начисто – и остаемся снова только я и Элла, наши ссоры и разговоры и наши бесконечные дороги. Я записывала города и даты на уголках книжных обложек и теряла книги по пути. Может, это голос мамы шептал мне в ухо: «Не следует ничего запоминать. Злая судьба не последует за нами в наш новый дом». А может, мы просто разрывали все связи и никогда не оглядывались назад, чтобы каждый раз начинать с чистого листа.
Но я не думала, что дело в этом. Дело было во мне. Мой разум был истертой кассетой, на которую постоянно что-то записывали поверх старой записи. Иногда прорывались отдельные призрачные ноты прежней музыки. Иногда я размышляла, что это могла быть за музыка, как могла выглядеть изначальная запись меня. И боялась, что она была темнее, чем мне хотелось бы. Боялась также, что ее и вовсе не существовало. Я была как воздушный шарик, привязанный к запястью Эллы: без ее постоянных напоминаний, кто я такая и почему это имеет значение, я бы улетела в никуда.
Потеря сознания ощущалась ровно так: сдаться, позволить себе улететь в небо. Даже головная боль тут же угасла.
Но сила притяжения осталась. Мир не отпускал меня.
Голос звал снова и снова, вызывая меня из небытия. Зрение вернулось фрактальным водоворотом спиралей и сгустков, пока наконец не сложилась осмысленная картинка. Кто-то низко склонился надо мной. Солнце было у него за спиной, так что давало рассмотреть только темный силуэт. Моя рука была тяжелой, как мешок мокрой муки, но я все равно подняла ее, чтобы коснуться солнечного нимба волос этого человека. Тот замер, пока мои пальцы ласково сбегали по его теплой шее.
– Мама? – прохрипела я.
– Нет… прости.
Голос Финча был тихим и ласковым. Он вернул мне память, и я уронила руку, сжимая ее в кулак.
– Ты потеряла сознание, – объяснил он.
Спиной я прислонялась к каменной ограде садика перед одним из особняков. Свет изменился – стал жарче, более золотым. Еще пара моих попыток заговорить оказалась неудачной, но наконец я выдавила:
– Что это было?
Финч смотрел на меня с выражением, которое я не могла однозначно истолковать. Лицо его напоминало Эллу после того, как она однажды наелась печений с травкой и повела меня на шоу в планетарий: такие же расширенные и восторженные глаза. Он выглядел… пораженным, но в хорошем смысле этого слова.
Наверное, я ошибалась: вряд ли я без сознания представляла собой такое восхитительное зрелище. Я долго смотрела ему в глаза, и сияние в них постепенно погасло.
– Ты ненадолго отключилась, – сказал он. – И не ушибла голову – так что все будет в порядке. Просто нужно скорее что-нибудь съесть.
– Девочка, – сказала я. – Со свиньей. И парень с камерой. Где они?
Он слегка нахмурился.
– Не знаю, не видел. Я был занят тобой и мог их не заметить.
Улица была пуста, но я все еще чувствовала на себе внимательный взгляд.
– Я тебя подхватил, но не успел совсем вовремя, – сказал Финч. – Так что ты немного поранила колени.
Боль – это было хорошо. Она помогала сосредоточиться на чем-то и не уплывать. Тело мое было тяжелым и неподатливым, как после долгого сна, когда ты толком не понимаешь, какой сегодня день, и без причины хочешь плакать. Мне была нужна моя мама – я хотела к ней, как невозможно хотеть ничего другого на свете. Эта первичная острая нужда делала меня одинокой и потерянной в холодном и страшном мире, иголкой в стоге сена. Я хотела к маме.
– Мы должны идти. Нужно выбираться отсюда.
– О’кей, – он поднял руку, как будто хотел погладить меня по щеке, но постеснялся и только взъерошил себе волосы. – Как только ты сможешь подняться, мы идем. Можешь встать?
Я могла. Ноги у меня затекли, так что при движении в них вонзились сотни ледяных иголочек, к тому же болели свежие ссадины.
Мы двинулись вперед. Отголоски мигрени отдавались в моих глазных яблоках всякий раз, когда взгляд падал на освещенную солнцем поверхность. Финч заметил, что я морщусь от боли, покопался в сумке, выудил оттуда потрепанную кепку с эмблемой «Rangers» и надел ее мне на голову.
Этот жест вполне сошел бы за легкий флирт – такое я постоянно замечала за парнями, даже в Уайтчепеле – но пальцы Финча были легкими, а взгляд – непростым. Когда тень козырька заслонила от солнца мои глаза, мысли начали проясняться. Кого я на самом деле видела на тротуаре возле магазина Перкса? Студента-фотографа. Девочку с несколько необычным питомцем. Это не территория Дважды-Убитой Катерины, это просто паранойя.
Приступ паранойи, настолько сильный, что я даже
