Отец девочек все время отсутствовал, а мать была странная женщина: часто она запиралась в своей комнате наверху и оставалась там часами. Дочери прижимались к ее двери и слышали, как она там с кем-то разговаривает, но только старшая, Анья, иногда слышала голос, отвечавший ей. Он был такой тихий и шелестящий, что она почти верила – это просто шорох листвы за окном.
Однажды зимним днем, когда Анье было шестнадцать, ее мать заперлась в своей комнате и больше оттуда не вышла. Через три дня слуги взломали дверь и не нашли за ней никого. Дверь была заперта изнутри, окна закрыты. Все, что осталось от пропавшей женщины, – это костяной нож на полу, лежавший в луже крови.
Анья слышала, как об этом шептались слуги, и пробралась в материну комнату, чтобы все увидеть самой. Пятно на полу вызвало в ней такой ужасный страх крови, что с того дня она могла стирать свое белье после месячных только в темноте.
Слуги отправили хозяину весточку, что его жена умерла, или исчезла, или еще что похуже, и долго не получали от него ответа. До первого теплого дня весны, когда купец вернулся домой в роскошном экипаже, какого его дочери никогда не видели.
В экипаже сидела их новая мать. Она вышла на мощеный двор и улыбнулась девочкам. Она была хрупкая, ниже Аньи, с копной светлых волос и голубыми глазами, которые холодно оглядывали падчериц – сперва одну, потом другую.
Их отец оставался дома целых полгода. Очарованный новой женой, он кое-как терпел присутствие дочерей, которые бегали по дому, как сумасшедшие, – так они привыкли жить, воспитывая сами себя в отсутствие обоих родителей.
Наконец купцу надоела его новая жена, как когда-то надоела старая. Он поцеловал ее на прощание, кивнул дочерям – и снова уехал.
Терпение мачехи скоро закончилось. Она кричала на девочек, раздавала им пощечины по малейшему поводу и всегда носила в кармане острые ножницы, чтобы отрезать им пряди длинных волос в наказание за проступки. Всякий раз, уезжая куда-нибудь, она запирала падчериц – чтобы, как она говорила, они не вздумали без нее безобразничать. Запирала она их в комнате покойной матери, где окна никогда не открывались и петли их проржавели, а темное пятно на полу следило за Аньей, как недобрый глаз. Кровать матери давно порубили на дрова и сожгли по приказу отца, а все красивые безделушки, которыми она себя раньше окружала, пылились под замком. Так что две девочки оставались в пустой комнате с ядовитым пятном посредине.
Сначала мачеха не уезжала из дома дольше, чем на несколько часов. Но вскоре она стала пропадать целыми днями, а потом – и ночами. Когда она впервые посадила девушек под замок на целые сутки, Анья билась в дверь и визжала, пока не посадила горло и не разбила в кровь кулаки, но никто не пришел, чтобы их освободить.
Когда мачеха наконец отперла дверь, она наморщила нос и с отвращением указала на ночной горшок. «Вынесите это», – велела она. На ее щеках были пудра и румяна, размазавшиеся от пота; она не смотрела падчерицам в глаза.
Наконец пришел день, когда мачеха заперла их в комнате с миской яблок и кувшином воды, уехала и больше не вернулась. Солнце всходило и заходило, всходило и заходило. На третий день Анья посмотрела в окно – и увидела, что слуги один за другим покидают дом, неся пожитки на плечах.
Дом опустел. Яблоки были съедены, вода давно выпита. Окна оставались заперты, и стекла их не поддавались, даже когда Анья била по ним своим башмаком.
Той ночью сестры лежали рядом посреди комнаты, стараясь согреть друг друга своим теплом. А потом Анья услышала звук, который уже почти позабыла. Он походил на шорох листьев, скребущихся об оконное стекло.
Этот звук исходил из кровавого пятна на полу. Девушка медленно подползла к нему, прижалась ухом и затаила дыхание.
В самой середине ночи в шорохе стали различимы слова.
– Вы умрете, – сказал ей голос.
Анья разозлилась и перекатилась на спину.
– Знаю, – яростно ответила она в мыслях. – Мы уже наполовину умерли.
– Вы умрете, – повторил голос. – Если не сделаете, что я скажу.
И он поведал девушке, как спасти себя и сестру. Как можно немного изменить мир – ровно настолько, чтобы они смогли жить.
Для этого требовалась кровь.
Наутро Анья рассказала Лизбет, своей сестре, то, что узнала ночью: нужно было сделать дверь. Их мать не умерла, она просто ушла – сделала дверь с помощью магии и ушла далеко-далеко. Ее кровь говорила с Аньей и объяснила ей, как сделать свою собственную дверь и встретиться с матерью.
«Понадобится кровь, – сказала она Лизбет, – но моя не подойдет».
Анья солгала. Она не была злой, просто очень боялась. Мысль о том, чтобы вскрыть себе вены, вызывала в ней ужас, похожий на падение вниз, падение без конца. Так что она стерпела горький вкус лжи во рту.
Она взяла костяной нож – голос сказал ей, что тот находится под расшатанным кирпичом в кладке холодного камина.
«Моя кровь не подойдет, – снова сказала она, – потому что я буду колдовать. Я должна сделать дверь, а ты – пожертвовать для этого свою кровь».
Лизбет кивнула, но Анья прочла по ее глазам, что она знает, что это ложь.
Это ее разозлило. Когда старшая сестра разрезала младшей запястье, гнев лишил ее осторожности, и лезвие вошло слишком глубоко.
Но Лизбет ничего не сказала, когда сестра взяла ее за руку и стала водить ею, рисуя дверь.
Сначала Анья начертила две вертикальные линии – дверные косяки, скребя запястьем Лизбет по каменной стене. Потом подняла сестру за руку как можно выше, чтобы соединить линии. Когда Анья наконец отпустила ее, Лизбет была бледной, как сердцевина яблока.
Анья отвернулась от изможденной сестры и произнесла слова, которые превращали кровавые полосы в дверь. Слова, которые голос трижды повторил ей на ухо, чтобы она запомнила.
Камень мгновенно впитал кровь, и красные линии стали полосами теплого белого света. Дверь открылась внутрь, запуская в комнату теплый воздух и запах чистых простыней. Девушки взялись за руки и смотрели, как она открывается.
Потом Лизбет застонала, пошатнулась и осела на пол. Ее холодные пальцы тянулись вперед, совсем чуть-чуть не доставая до двери.
Двери только что не было – и вот она была здесь. Дверь, вскормленная кровью Лизбет.
В миг, когда девочка испустила последний вздох, белый свет пошел рябью и стал зеленым. Кошмарным зеленым, как зараженная гноем рана, как плесень, опоясывающая недельный хлеб. А запах чистого полотна стал пыльным, так что его было трудно вдыхать.
Анья бросилась к
