В темном углу спиной к нам стоял мужчина, державшийся обеими руками за пояс – навеки пойманный за расстегиванием штанов. В кухне, жаркой, как преисподняя, три женщины с пылающими красными лицами производили ужасную какофонию повторяющихся звуков – стук мешающей ложки, шлепки теста, зловещий скрежет ножа о точильный камень.
В середине комнаты, полной инструментов, девочка щипала струны арфы под бдительным взглядом женщины, бесконечно прихлебывавшей чай из чашки. В другом темном коридоре к стене жалась служанка с мокрым от слез лицом и вздрагивала от давнего плача.
В центре замка обнаружился идеально круглый внутренний двор, где на двигавшиеся в вечном танце фигурки падали хлопья снега: один мальчишка замахивался снежком, другой бесконечно поскальзывался и падал на обледенелый камень. Застывший крик радости, когда снежок поражал цель, повторялся и повторялся воплем умирающего животного.
Я знала, что меня к чему-то толкают, куда-то ведут – не только Пряха, но и внутренний компас, скрытый у меня в груди и направлявший меня к сердцу замка, к подножию винтовой каменной лестницы.
– Почти пришли, – выдохнула Пряха.
Единственный путь наружу проходит сквозь. Я начала подниматься по ступеням. Мы шли выше и выше, мимо лестничных пролетов, гобеленов и людей, застрявших в коротких повторяющихся циклах движений: малыш плакал, укушенный кошкой за палец, кошка вздыбила спину, готовясь напасть… Парень и девушка шевелились в непрекращающемся поцелуе на пустой площадке лестницы…
Лестница совсем сузилась на последнем витке, который вывел нас в комнату, открывавшуюся взгляду постепенно, пока мы поднимались. Холодный камин у стены, покрытые гусиной кожей ноги женщины из-под подоткнутой юбки. Каменная стена, не смягченная гобеленами, кровать – и лежащая на ней вторая женщина, с длинными рассыпанными волосами.
В комнате был полумрак. Здесь пахло сгоревшими спичками и дыханием обеих женщин – у той, что лежала на кровати, лицо было творожно-бледным, живот вздымался, как гора, а руки сжались в яростные кулаки. Стакатто ее дыхания заполняло всю комнату – магия захватила ее на волне родовых мук. Повитуха с пустым лицом склонилась над ней, издавая звуки, которые, очевидно, были призваны успокоить роженицу.
Мои ноги стали такими тяжелыми, что я с трудом поднимала их со ступеньки на ступеньку, пока не добралась до лестничной площадки. Я знала, что, если закатаю штанины джинсов, увижу там побелевшую кожу.
– Когда тебя выдернули из истории, все они вернулись к исходным местам, – сказала Пряха. – И там, в самом начале, ждали тебя.
Глаза ее скользнули по двум женщинам, как по предметам мебели. Потом – по мне. Она долго, медленно выдохнула, лицо ее менялось с каждым мигом, не давая себя запомнить.
Пряха закатала рукава – у нее снова были рукава, а не латные наручи – и открыла рот.
– Зачем вы меня создали? – спросила я раньше, чем она успела заговорить. Я чувствовала себя осужденной, стоявшей под виселицей, с петлей вокруг шеи – и при этом задавала вопросы о природе божества. – Почему я такая? Смогу ли я взаправду закончить свою историю? Вы собирались когда-нибудь меня отпустить?
– Отпустить? – голос ее был как вымазанное медом лезвие бритвы. – Отпустить куда? Вот твое предназначение, начало твоей сказки. Для этого ты и создана.
– Значит, вы солгали. И я на самом деле не могу ничего изменить.
Она улыбнулась – нежной улыбкой, из-за которой по моим жилам разлился острый страх.
– Ты и не захочешь, Алиса. Неужели ты еще не поняла? Вы, персонажи, совершенны. Ваши истории – целые миры. Я создала мир ради тебя, и в нем тебя ждет то, чего никто не может добиться: жизнь, и снова жизнь, и снова жизнь. Все будет происходить как должно, неважно, как именно оно должно. Я так устроила.
– Но что это за жизнь? – прошептала я.
Тень жалости и снисходительности пробежала по ее лицу.
– Ты уже прожила больше, чем многие. Ты так ярко горишь, Трижды-Алиса. В тебе столько гнева и столько льда. Ради кого попало сказка не стала бы столько ждать.
– Но я буду еще и умирать. Таков конец моей сказки, разве нет?
– Ах, вот что тебя беспокоит? Умирать вовсе не страшно, Трижды-Алиса. Ты уже делала это много раз.
Я повернулась обратно к лестнице. Я знала, что далеко мне не уйти – ноги были тяжелыми, как бревна, дыхание вырывалось изо рта белыми облачками. Но я хотела совершить последнее действие свободного человека, которым Элла могла бы гордиться. Элла, которая купила мою свободу семнадцатью годами в бегах – и все для того, чтобы в конце концов я проиграла.
Я не ошиблась – далеко уйти мне не удалось. Стоило мне развернуться, как Пряха рывком вернула меня назад. Она коснулась моей щеки – и из-под моей кожи навстречу ее касанию всплыл лед, прокатываясь по мне волнами.
Не должно было быть больно. Если я всего-навсего персонаж, лед, запечатавший мне горло, не должен был гореть огнем, боль утраты дыхания не должна была казаться бесконечной, а ужас, охвативший меня плотно, как кожа, не должен был вонять, как кровь загнанной дичи. Боль была так огромна, что вытеснила рассудок. Я не могла даже стонать.
Голос Пряхи заговорил мне в ухо:
– Алиса родилась с глазами черными-черными, без белков.
Я ослепла. Мое тело сложилось внутрь себя самого, как подзорная труба, и я утратила ощущение своих членов, вдруг оказавшись бестелесной – сплошным отчаянным вскриком темноты и холода, и средоточием гнева, который должен был сжечь меня в пепел.
Я взорвалась внутрь себя, не имея рта, чтобы кричать, мой разум расплавился, как пластмасса в огне, и последняя моя мысль была о безумных голубых глазах Пряхи, прожигающих насквозь стекло моего тающего сознания. Потом я стала ничем, и была тьма.
29
Тьма была глубокой и колеблющейся. Она расходилась от краев моего Я. Все вокруг было – эхо и пульсация, плавание в невесомости, сон и пробуждение, и отдаленный голод. Что-то выжидало в моем крохотном сердце: готовность. Далекий гнев. Я всасывала его, как сладкую воду. А потом был толчок, потрясший все мое существо, и бархатная тьма прорвалась посредине. Вне ее был холод и ужас, и ослепительный белый свет.
Первым, что я увидела, было лицо – красные щеки и водянистые глаза. Лицо не моей матери. Я жила у нее под сердцем, быстрым и беспокойным, слишком долго, чтобы не знать, что это лицо относилось к другому сердцу. Водянистые глаза смотрели на меня, в них отражался страх и что-то еще – удовлетворение. Хотя слов для этих явлений у меня еще не было. Две грубые руки подхватили меня и развернули.
Следующее лицо, которое я увидела, выйдя наружу изнутри, соответствовало биению сердца, под которым я росла девять месяцев. Широкий рот,
