По моим словам складывается некрасивый портрет, но мама не была совсем плохой. Она была моей мамой, понимаете? Пахала на нескольких работах, пока мы с Алистером не выросли… Загнала себя… в могилу. А под конец ее жизни, когда я, я должен был отдавать этот долг, я, я бросил ее. Мысль о ней… Такая сильная женщина прикована к постели, чахнет день ото дня, парализована от страха…
ЧЕСТЕЙН: И не знает, придет ли когда-нибудь ее младший сын попрощаться с ней… (В течение двадцати восьми секунд – плач Джека.) Когда твоя мать умерла – тогда ты лег на лечение?
ДЖЕК: Чистой воды мазохизм. Я, я хотел посмотреть в лицо себе, себе, тому, что я, я натворил, в трезвом рассудке. Чтобы наказать себя. Но когда я, я очистил сознание, с этим стало просто невозможно жить. Я, я стал постоянно просить прощения.
ЛОУСОН: Ты часто бормотал это во сне.
ЧЕСТЕЙН: Просил прощения у мамы?
ДЖЕК: Наверное.
ЛОУСОН: Но ради кого ты хотел получить это прощение? Ради своей мамы или ради себя самого?
ЧЕСТЕЙН: Это эгоистично по определению. Ведь с твоей точки зрения, ты хотел просить прощения у мертвой женщины в мире, в котором, как ты верил, нет жизни после смерти. В мире, где привидений не существует.
ДЖЕК: Ну, я, я… начал задумываться… не существует ли там чего-то, за чертой. Хоть чего-то… после смерти. Я, я вспомнил то существо в гардеробе, впервые за многие годы, и начал надеяться. Но…
ЛОУСОН: Ты же сказал, что в гардеробе никого не было?
ДЖЕК: Но я, я боялся давать себе ложные надежды. Страшно чувствовать оптимизм, когда он может оказаться напрасным. Ложные надежды – это самое страшное, что бывает на свете. Я, я так боялся выпасть из этой системы координат, отвернуться от науки, потому что это значило бы…
ЧЕСТЕЙН: Снова столкнуться лицом к лицу с темнотой. Понятно. Значит, поэтому ты решил написать книгу?
ДЖЕК: Так я, я бы сохранил свой имидж. Я, я бы начал свое путешествие под эгидой этой книги, заручился бы деньгами… и… господи… Я бы отправился на поиски жизни после смерти.
ЛОУСОН: Ну ты и лицемер!
ЧЕСТЕЙН: Только представь, что Докинз писал бы «Бога как иллюзию», в то время как втайне надеялся бы на то, что создатель существует.
ЛОУСОН: И что бы ты написал, если бы нашел доказательства существования сверхъестественного?
ДЖЕК: Ну, я… я… (Пауза.) Я бы сохранил это в секрете. Я должен оправдывать ожидания публики. У меня есть определенный имидж. Это… бренд. (Лоусон издает звуки, имитирующие рвотные позывы.) В книге я бы разоблачил любое феноменальное явление. Но я сам хотел получить знак. Знак, что однажды я или увижу маму после смерти, или смогу с ней связаться.
ЧЕСТЕЙН: А ты тот еще фрукт, ты в курсе? Насмехаться над верующими, называть их идиотами, унижать их. А сам-то улыбаешься до ушей, но не можешь найти то, что у них уже есть.
ДЖЕК: Да.
ЧЕСТЕЙН: Ты трус, ты слабак, ты эгоистичный кусок дерьма.
ДЖЕК: Да. (Пауза.) Я снова могу нормально говорить. Все получилось, Ая ушла?
ЧЕСТЕЙН: Похоже на то. Мы по камешку разобрали твои психологические барьеры, Джек. Добрались до твоей сути и выпотрошили твое эго, чтобы Ае больше не за что было зацепиться. Дословная транскрипция этого разговора непременно должна быть включена в книгу, ты понял?
ДЖЕК: Ты что же, мстишь мне, Шерилин? Впрочем, я бы не стал тебя винить.
ЧЕСТЕЙН: Если бы я хотела мести, Джек, я бы сидела в Окленде и наслаждалась первоклассным куни.
(Запись обрывается.)
Глава 19
Вокруг запястий очерчены бескровные дорожки кожи. Эти отметины, оставшиеся на память от веревок, цветочки по сравнению с кроулианскими порезами. А суммарная боль всех моих ран, в свою очередь, цветочки по сравнению с тем, что мне еще предстоит.
Вернулась Шерилин с бинтами и пластырями. Они покрывают половину моего туловища. Дамы так спешили обездвижить меня, что оставили меня обнаженным. Их можно понять.
Корча гримасы, я натягиваю майку и остальную одежду, разбросанную вокруг. Меня переполняет какое-то чужеродное чувство – кажется, это то, что называют благодарностью. Прилив благодарности этим двум ангелам, которые вытащили меня на свет из темной пещеры.
Но когда я обнимаю Шерилин, она застывает, как окоченевший труп, и быстро отстраняется. Бекс едва смотрит на меня, не то что не идет на физический контакт. Я неловко приобнимаю ее, но она отступает на шаг назад и поднимает руки ладонями вперед. Ее руки трясутся, но голос – тверд.
– Джек, я не хотела иметь с тобой ничего общего еще до того, как ты пытался меня убить.
Слава богу, она понимает, что я был не в себе, точнее, не в нормальном своем состоянии, и говорит, что не станет подавать на меня в суд.
О боже.
Ховитц.
Воспоминание об убийстве такое туманное… Я почти готов поверить, что мне все приснилось. Но я приоткрываю дверцу шкафа, совсем чуть-чуть, и едкий запах проникает мне в ноздри. Я вижу его обмякшее тело. Выпученные глаза, попадавшие на колени вешалки. Алая улыбка поперек горла.
От этого зрелища в легких заканчивается кислород. Я плотно закрываю дверцу, наваливаюсь на нее спиной и хватаюсь за сердце. Оно стучится в мою ладонь. Я обвожу взглядом поплывшую комнату, чтобы удостовериться, что никто не видел. Точно так же поступила бы Ая.
Нужно рассказать Бекс и Шерилин, как вышло с Ховитцем. Но я не могу справиться с мыслью о том, как изменятся их лица, когда они поймут, что помогли настоящему убийце, пусть он и был не в себе.
Оказывается, Бекс пропустила свой рейс – уже вчерашний, так как давно перевалило за полночь, – из-за паспорта. Она негодует, узнав, что я так и не искал его.
Душа уходит в пятки, когда Бекс принимается за поиски сама.
Она распахивает дверцы, вытягивает ящики.
И постепенно приближается к месту, где я прячу Ховитца.
Меня прошибает холодный пот, и я бросаюсь действовать. Чувство самосохранения снова держит надо мной верх. Неужели я ничему не научился?
Распахнув ближайший шкаф, я вижу на полу паспорт
