– Мне неинтересно.
– Врешь.
– Не твое дело. А Ник – не мое дело.
– Что?
Я долго-долго моргаю, боюсь, что картинка исчезнет. Рассыплется, так и не собравшись до конца.
– Я не говорила его имя.
– Говорила.
– Нет!
Меня снова прочитали. Если бы я только могла, вырвала бы все страницы из этой проклятой книги и отдала бы их на съедение огню. А потом рассеяла бы пепел над полем. Пусть читают колосья. Им я доверяю.
– Кто ты, Матвей? – Я едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься. – Твоя ложь лезет изо всех дыр. А я не буду работать с ненадежным человеком.
– Положись на меня.
– Почему? Мы ведь почти не знакомы!
– Знакомы. Давно, – медленно, разделяя каждое слово, произносит Матвей.
– Сколько?
– Тебе не понравится правда.
– Мне мало что нравится.
Я сжимаю шарик на шее. Изобретатель молчит, но я чувствую, как тяжело ему дается тишина.
– Мы ведь команда?
Он тянется к кулону.
– Ты не представляешь, насколько мы команда.
– Тогда в чем проблема?
Я бы закричала во все горло, но голос иссякает вместе со мной.
– Почему ты его носишь? Зачем ты убиваешь себя? Я же вижу, что тебе паршиво не из-за кармы. – Он скользит ладонью по моей щеке, а затем, помедлив, отстраняется.
– О чем ты? – Я не моргаю. Не дрожу, не плачу. Не дышу. И, кажется, сердце замерло вместе со мной.
Что-то в его тоне мне не нравится. Что-то страшное. Что-то, плавящее кокон звуков и выбирающееся на свободу.
– Ты понимаешь, о чем я, – шепчет он, впиваясь пальцами в мои плечи.
– Нет, – отчаянно мотаю головой я. – Нет. Я не говорила тебе, откуда у меня кулон. Не говорила имя. – Я давлюсь слезами, но барьер уже сломан. – Твоя легенда рушится. Кто ты? Кто?
– Ты знаешь ответ.
Нет. Мне страшно знать. Страшно ошибаться.
– Кто ты? – повторяю я, проклиная себя за любопытство. Бойся молча, Шейра. Это главный закон выживания. – Кто ты?
– Я Дори. И у меня беда с краткосрочной памятью, – говорит он делано веселым голосом.
Я не ощущаю ни рук, ни ног – лишь мотылька в горле. Он все еще трепыхается. Сколько ему осталось?
Жива ли во мне часть, жалевшая о произошедшем?
В тот день умер не Ник – я. И пусть я нечаянно вонзила ножницы в шею лучшего друга, никто не воскресит маленькую девочку Шейру. Не. Воскресит.
Меня слишком давно не существует.
Глава 10
Матвей снимает маску. Ничто: ни грустные глаза, ни веснушки, ни нос, слишком большой для худого овального лица, – не напоминает мне о пятилетнем мальчишке, моем друге Нике.
– Шрам. Где твой шрам? – Я тянусь к его шее. – Где?
– Заживляющая мазь, не забывай.
– Я тебя не узнаю. Ты обманываешь.
Я пячусь, но Матвей хватает меня за кисть.
– Ты тоже изменилась.
– С чего бы? – Я вырываюсь. – Тебе не снятся кошмары, Матвей? Или Ник? Как тебя называть, скажи мне? О, придумала! Лжец!
– Успокойся…
Я подношу палец к губам. Ник умолкает. Вязкая злость бурлит во мне, пенится, ищет выход.
Все могло бы обойтись. Я бы не боялась засыпать и, возможно, мы с Альбой не отравляли бы друг другу жизнь. Если б только Ник вернулся раньше.
– Шейра, не надо…
– Где ты был? – выплевываю я пропитанные слезами слова. – Где ты был, черт возьми? Я ненавидела себя! Во мне не осталось ничего живого! Твое появление этого не исправит!
– Прости. – Ник кидает маску в колосья и обнимает меня.
Я отбиваюсь, кричу, но сил слишком мало, чтобы победить его. Да и себя – тоже.
– Простить?! Как ты не понимаешь! Господи, почему ты молчал… – с каждым ударом я слабею. – Той маленькой девочки давно нет, Ник.
Как же тяжело называть тебя по имени. Как же тяжело осознавать, что я определила твою судьбу. Нечаянно.
– Того маленького мальчика тоже.
– А где он? – Я вдыхаю свежий запах его одеколона.
– Умер вместе с Шейрой.
– Как жаль.
Ник касается ладонью моей щеки и, как бы я ни противилась, смотрит на меня.
– Мы были детьми, я тебя не виню.
– Почему ты говоришь, что не винишь меня, только сейчас?
– У нас впереди много времени.
– Ошибаешься…
…лишь две недели.
– Ошибаюсь?
– Обсудим это после того, как я услышу правду.
– Шейра, Шейра… – Ник зарывается носом в мои волосы. – Мне нравятся твои вечные допросы. И мы обязательно продолжим. Но не сейчас. Ладно?
– Сколько бы ты прикидывался чужим, если б я не заставила тебя объясниться?
– Какая же ты наивная. Если бы я не захотел, ты бы не узнала.
– Странно, что ты захотел только через пятнадцать лет.
Я больше не злюсь. Вот он, мой друг. Живой. Я так мечтала его обнять и забыть о кошмарах, что разучилась радоваться.
– Прости, прости, прости… – повторяю я, будто молитву.
Я готова стоять так вечность. Десять вечностей. Вечность вечностей.
– Шейра. – Матвей отстраняется. – Ты должна кое-что знать.
Разве есть новость важнее его улыбки, дыхания и бойко бьющегося сердца?
– Ты же не думала, что у меня такие яркие радужки? – Ник снимает линзы и… исчезает. Хотя нет – появляется заново.
Сущность. Конечно, сущность. Я же читала его историю болезни, пусть и не до конца правдивую.
Возведенный за пару минут замок надежд рушится.
– Отпусти. – Не будь монстром. Не кради мои две недели.
– Обещаю, я не обнулю тебя.
Почему, почему я верю? Почему я всегда верю?
Наивная дура.
– Мне нужно соблюдать диету: раз в два часа принимать карму. И каждый понедельник вшивать новый чип, – объясняет он.
Я хватаю Ника за руки: на его ладонях, как и у здоровых людей, темнеют линии жизни.
– Откуда?
– Я регулярно обновляю запас, Шейра. Этого достаточно, чтобы залечить гематомы и вернуть какие-никакие линии.
Я пытаюсь ответить ему, но слова вянут, распадаются, как радиоактивный металл.
– Это страшно? – наконец выговариваю я.
– Не страшнее, чем умереть.
– Обнадеживает.
– Еще как.
– Ты носил маску, чтобы мы тебя не узнавали? – Я поднимаюсь на носочки, но дотягиваюсь лишь до подбородка. – Зря переживал. Ты очень изменился.
– У меня страшная паранойя.
– А волосы? Ты мог бы их перекрасить!
– Тебе не нравится моя прическа? – шутливо обижается Ник.
– Нравится! – заверяю я, но сразу же серьезнею. – Что скажешь Альбе?
– Ничего. По крайней мере, сейчас.
– Ничего?
– Это… – Он закрывает глаза. На лбу образовывается едва заметная морщинка. – Это сложно.
– Это не сложно, Ник. Это жестоко. – Я отступаю. Ты – особый вид сущностей, обнуляющий души. – Я рада. Я безумно рада, что ты жив. Но ты опоздал. На пятнадцать лет. Нам с Альбой, мягко говоря, тяжело находиться рядом.
– Дай мне время.
– Хорошо. Две недели. Хотя… Уже меньше.
– О чем ты?
– Не сейчас, – передразниваю его я и тут же затихаю: над полем несется черная кабина.
Утешители прибыли.
Мы возвращаемся в мир пустых зеркал. На крыльце топчется Ольви. Мне стыдно. В то время, как он скорбел о матери, я позволила себе на миг наполниться жизнью.
Ольви кивает Нику, затем – мне. Опускает глаза, и я понимаю: он просит помолчать, чтобы наши соболезнования не стали последней каплей и его боль не вырвалась на свободу. В таких случаях лучшее, чем можно поделиться, – тишина. И я с радостью отдам ее, если это поможет.
Кабина опускается в колосья. В дверях появляются Утешители с носилками. Ольви безвольно пропускает
