Ника и Эллу пронесли в метре от меня. Они были рядом, но уже не мои. И вроде бы я говорила с ними недавно, но – прошла вечность.
Я не плакала, нет. И не помню, чувствовала ли что-нибудь. Я просто была. Просто стояла. Просто смотрела, и, когда сказали, прижала ладонь к груди.
Кто-то завизжал. У кого-то началась истерика. Кто-то потерял сознание. Мы скорбели. Каждый – по-своему.
А я была. И ничего больше.
После всего нас, больных планемией, отправили первым поездом в город. Во второй блок. Мы отдалились от грани и упали в лапы мохнатого монстра по имени Нормальная жизнь. Он баюкал нас, клялся, что нам понравятся его заточенные когти, а мне хотелось обратно. К грани.
Ольви положили в другое отделение – на обследования. Альбу – в мое. К счастью, мы были в разных палатах.
У меня нет соседей. Это тоже к счастью.
Я почти не включала планшет: все заголовки в Сети кричали о произошедшем. Кир звонил не переставая. Конечно, он бы примчался, но я попросила Утешителей не пускать его.
Мне тяжело возвращаться в ту ночь. Я объясню ему. Обязательно.
Но – позже.
И вот я вновь в белой форме. За окном клубятся сумерки. Лампочка на потолке следит за мной, не моргая. Кровать обнимает меня одеялом и подушками. Я наклоняюсь за тапками, но нащупываю лишь шершавый кафель.
Палаты не разрешают жертвам отлучаться. Они не любят одиночество.
Кто-то стучится. Не дождавшись ответа, входят родители.
Должно быть, мы не виделись сто лет. Они сливаются с серыми стенами. Руки – в морщинах. Их будто скомкали и разорвали, как визитки с телефоном стоматолога, а потом, когда разболелся зуб, торопливо склеили. Перемотали скотчем, но некоторые кусочки так и не нашли.
– Как ты? – шепчет папа, косясь на мой индикатор. – Да ты молодчина, почти зеленый!
– Я стараюсь не нервничать.
Звучит как шутка. Мы улыбаемся, но глаза по-прежнему серьезны.
Мама садится на край кровати и задерживает дыхание, точно надеется, что легкие преобразуют кислород в нужные слова. Папа застывает у окна. Мы молчим, отчаянно цепляясь за тишину.
– Шейра, – наконец отваживается мама. – Мы пришли, чтобы извиниться.
– Вам не за что извиняться, – отрезаю я. – А вот мы заслужили обнуление.
– Вас поставили на учет, – качает она головой. – Обнуление заслужил только один.
– Когда?
– Через неделю.
Да, Оскар виноват, но мне страшно даже представить, что с ним творится сейчас. Прошлое, настоящее, будущее – он проиграл везде. Вместе с Атлантидой утонули его мечты. Тридцать пять лет он бьется о стену, а на ней ни царапины. Сам же – едва шевелится.
– Есть новость, – сообщает папа. – Мы поняли, почему выжили Марк и Вилли.
Сердце пускается в пляс.
– Почему?
– У них амнезия. В программах – ни слова о прошлом. Им не за что умирать. – Папа взъерошивает волосы и прижимает кулак к губам. – Когда удаляется база данных, карма убивает; но если у человека амнезия, она не работает.
– Потому что действует в той части программы, где хранится память, – прибавляет мама.
Иногда без прошлого легче быть смелой.
Вы правы, Рене. Как никогда.
– Значит, сущности вылечатся, если пожертвуют памятью?
– Все, кто мог, вылечились, – возражает мама.
– Два человека из сотни. Слишком много для определения «все».
– Детка…
– Что теперь?
– Постараемся не доводить больных до обнуления, – отвечает папа. – Методы Оскара безвредны для Последних. Им не придется ничем жертвовать. Разве что в самых критичных случаях.
– А Вилли? Разве у него амнезия?
– Частичная. Побочное действие лекарств, которые он принимал, – поясняет мама. – Рана заживала тяжело, и Утешители назначили ему другой препарат.
Когда Ник показывал мне вживленный Оскаром индикатор, мы не смели даже думать о возможной ошибке. А ведь в их базе данных не было ни строчки о жизни до, поэтому все получилось. Они не учли самую малость: выцветшие фото в потрепанном альбоме, первый выпавший зуб, завернутый в тряпочку, комбинезоны, внезапно ставшие маленькими.
Как же банально. Настолько, что хочется сдохнуть.
– Мы вернулись, Шейра. Окончательно. Будем работать дома. – Мама, давясь этим «дома», тянется к стакану с водой на тумбочке. – И еще… Флешка Эллы. Ты сама отдашь ее Ларсу?
Пальцы невольно цепляются за кулон.
– Да. Мне нужно время.
– Конечно.
– Тогда у меня тоже просьба, – говорю я. – Не проболтайтесь Киру. Я позже свяжусь с ним. Когда…
…буду готова.
– Хорошо. – Мама сверлит взглядом папу. Кажется, через него уже можно просеивать муку. – Нам пора, дорогая. Мы придем завтра. Звони. – Она целует меня в лоб.
– Выздоравливай, – говорит папа.
Родители толкают дверь. В палату проскальзывает хоровод звуков. Цокот каблуков, обрывки фраз, бусины женского смеха выцарапывают на мне улыбку.
– Мы же сыграем в шахматы? – кричу я вдогонку.
Папа оборачивается. Секунду медлит и осторожно, словно боится, что от резких движений я передумаю, кивает. А затем, не проронив ни звука, они с мамой ныряют в суету коридора.
Я нащупываю под матрацем флешку. Подарок Рене. Таблетку от кошмаров. Что, если… Нет, завтра. Сегодня плохая погода.
Мы сыграем, пап. Мы обязательно сыграем.
* * *Проснувшись в семь, я отправляюсь на обследования и не замечаю, как пролетает день. Одинаковые лица и гусеницы-слова, шприцы и карта больного на планшете – Утешители прочли меня до последней страницы. А я не осилила даже абзац.
Я возвращаюсь в палату вечером, после ужина. Лампочка-надзиратель подмигивает мне. Запотевший от тепла пальцев кафель плачет. Ваза на тумбочке обнимает лилии. Рядом валяется записка.
«Выздоравливай. С кем мне снимать пранки?»
– Я же просила.
Я опираюсь на тумбочку. Внушаю себе, что все в порядке. Утешители, мама с папой, Ольви, да кто бы это ни был… Он просто рассказал Киру. Он просто сдал меня и наплевал на мою просьбу.
Считай до десяти, Шейра. Считай и души́ демона. Иначе он задушит тебя.
В голове дохлыми рыбками всплывают недавние события.
Я бы пережила. Я бы попыталась воссоздать себя. Но мой учитель мертв. Он не успел на последний урок.
– Я же просила! – Кулак летит в вазу. Дыхание комкают всхлипы. Щека проходится по кафелю. – Я же просила…
Опускаюсь на пол. Волосы лезут в рот. Осколки вазы колют ноги. Разлитая вода топит лилии и записку. В горле клокочет крик, и я складываюсь поломанным креслом.
Пусть второй блок слышит это. И чувствует вместе со мной.
Бью кулаком о стену и сдираю кожу. По кафелю размазываются красные узоры. Розы. Я украшу эту тюрьму цветами.
В палату вламываются Утешители. Лампочка им доложила. Она на их стороне. Один готовит лекарство, другие бегут ко мне. В суете мелькает бородка, заплетенная в косичку. Ее хозяин, наверное, забыл, как мечтал попасть к нам в команду.
– Катитесь к черту! – кричу я, хватая осколок. – Еще движение… – Сердце на пределе. Если бы оно было двигателем хот-рода, то я бы взлетела к звездам. Каменные скулы Утешителей, кровать и шприц плавятся и, по ощущениям, я плавлюсь вместе с ними. – Еще движение – и я проткну себе шею.
У меня есть
