Он безропотно протянул лапищу с зажатой в ней многоногой тварью.
– Еще одна традиция, да? – я сглотнула, ибо тварь еще шевелила конечностями, извивалась и выглядела отнюдь не безобидной.
– Это, – свекровь расплылась в дружелюбной улыбке, – дар, который жених приносит невесте, показывая глубину своих чувств. Это очень редкое насекомое, яд которого весьма ценен.
Тварь свернулась клубочком и ощетинилась полусотней игл.
– Спасибо, – вежливо ответила я. – Положите его в баночку, пожалуйста.
– Зачем? – Жених таки подал голос.
– Хранить буду. Под подушкой.
Его.
Что-то такое жених ощутил, если его перекосило…
Глава 10
Когда острый каблучок матушкиных туфель впечатался в лоб, Нкрума лишь смиренно закрыл глаза и подумал, что было бы неплохо, если бы этот самый каблук проломил ему череп, разом покончив со всеми мучениями. Однако снисхождения он, судя по всему, не заслужил.
В голове слегка зазвенело.
А стальные матушкины пальцы дотянулись-таки до уха.
Они крутили.
Тянули, заставляя наклоняться ниже и ниже, но боли Нкрума, спасибо сороконожке, не ощущал. Судороги сменились легким параличом. И только глаз продолжал мелко и часто подергиваться.
– И в кого ж ты такой уродился? – Матушка устала мучить его ухо и обратилась к духам предков, которые, впрочем, от ответа благоразумно воздержались. – На мою-то голову…
– Мама…
Она устало махнула рукой, прежде чем рухнуть без сил в кресло.
Кресло было низким.
Влажные полотенца – холодными.
Ситуация на редкость неудобной.
Нкрума наклонился и кое-как поднял разорванную повязку.
– Да чего я там не видела, – устало произнесла матушка, но взгляд отвела. И кивнула, когда Нкруме подали простыню. – Древних ради… лучше бы ты ума нажил, право слово…
– Мама!
– Сама знаю, что мама… – вздохнула она. – Дорогой, я все понимаю, но и у твоего чувства… юмора должны быть пределы. Ты сломал дубину первопредка, порвал шкуру…
Нкрума вздохнул.
И опозорился так, что… Одно радует, встреча была закрытой, а потому сомнительно, чтобы его выступление записали. Попади эти кадры в Галосеть, и…
Ему ничего бы не осталось, как уйти в пустыню.
– Я не нарочно…
– Охотно верю. Выкрал семейную реликвию рода Хамура…
– Это какую? – Нкрума потер переносицу.
Щеки мерзко зудели, и этот зуд проникал сквозь немоту кожи.
– Вот эту, что у тебя на шее. Не узнаешь? Надеюсь, Аджаба тоже не узнает.
Нкрума взмолился Древним, потому как почти наверняка Аджаба реликвию свою видела и узнала, и стало быть, нажалуется мужу, а тот после женитьбы характером резко испортился.
– Ничего, дорогой. Мне это их стремление похвастать красными камнями никогда не нравилось. К тому же я не раз предупреждала ее, что не стоит бросать вещи где попало, верно?
Нкрума кивнул.
И опять вздохнул. И набрал воздуха, чтобы сказать что-то… покаянное, пожалуй, но тонкая цепочка тренькнула и упала к ногам, поблескивая алыми глазами амулетов.
Точно.
На гербе рода Хамура такой вот алый камень изображен.
– Остальное мелочи. Гриву размочишь, лак сам слезет через пару дней.
– Пару дней?!
– Особо сильная фиксация. Используется для церемониальных причесок, – матушка повела плечиком. – Сам понимаешь. Но скажи-ка лучше, зачем вы мою отбеливающую пудру взяли?
– Отбеливающую? – упавшим голосом переспросил Нкрума, осознавая, что щеки зудят просто-таки невозможно.
– Да, дорогой, – сладко улыбнулась матушка. – Концентрат… Один гран в тоник – и протирать кожу по утрам. Придает белизну и мягкость.
– Концентрат…
Он попытался вытереть пудру рукой, но, вовремя опомнившись, принял протянутое матушкой ледяное полотенце.
Жжение усилилось.
И стало почти невыносимым.
Нкрума чихнул.
– Не спорю, получилось весьма оригинально… традиционно… и радовать должно, что невеста твоя мало понимает в традициях… вообще мало понимает в происходящем.
Матушка задумалась.
Потерла пальчиком переносицу. Провела по брови, как делала всегда, когда ей приходила идея сомнительного плана.
– И такая хрупкая, слабая… не представляет, что такое жизнь в пустыне.
Нкрума старательно стирал с лица остатки треклятой пудры и старался не смотреть на свое отражение в выпуклом боку вазы. В вазе покачивались пустынные анемоны, впитывая влагу из воздуха. И судя по оттенку, который приближался к темно-синему, им оставалось недолго. Скоро переродятся в крупные клубки-клубни, и Аджаба велит вынести их во двор, где они и разделятся.
– Страшно подумать, что было бы, если бы сороконожка…
Матушка замолчала.
Постучала коготком по губам, запирая в них невысказанную мысль. А Нкрума как-то похолодел. Да быть такого не может… Его матушка… И невеста вряд ли пришлась ей по вкусу, в этом сомнений нет.
Но избавиться…
Это не убийство. До убийства матушка не опустилась бы, но просто постоять в сторонке, позволяя пескам взять то, чего они желают…
– Я… – Нкрума отступил. Хвост его нервно дернулся, едва не снеся со столика вазу с анемонами, которые рассерженно зашипели и вытянули тонкие ложноножки. – Пожалуй, пойду.
– Иди, дорогой, – ласково сказала матушка. – И помыться не забудь.
Не забудет.
Он потер зудящую щеку.
И переступил порог.
– Дорогая, – Хамари Одхиамбо из рода Тафари позволил себе нарушить уединение жены, – тебе не кажется, что ты несколько переигрываешь?
Он улыбался.
И с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться в голос. И улыбка его отражалась в желтых глазах супруги. Она счастливо зажмурилась и потянулась, что стоило истолковать как признак высочайшего удовольствия.
– Отнюдь. Теперь он точно не отойдет от этой девицы.
– Но мне не показалось, что она желает этого брака.
– Как и Нкрума. А общие цели сближают. Древние… – она все же фыркнула в ладошку. – Но какой же он… порой…
И они оба рассмеялись.
Тишина.
В гостевых покоях пахнет фруктами. Аромат легкий, ненавязчивый и незнакомый. Есть в нем легкая мятная нотка, и цитрусовая кислота, и сладости капля, и подходит он этим комнатам.
Они огромны.
Больше, чем старая моя квартира, хотя на нее грех было жаловаться. Здесь одна ванная комната квадратов сорок будет. Окна в пол, а сам пол выложен темно-желтым камнем, теплым на ощупь. Ванна-чаша вдавлена в него, и вода течет медленно, наполняя ее едва ли до половины.
Низкие кресла.
Массажный стол.
Стопка полотенец на столике темного дерева. И круглые серые камни, выстроившиеся вдоль окон. Они нагревались от солнца и слабо поскрипывали.
Я отошла.
Спальня. И вновь кровать на полу. То есть, я полагаю, что вот эта груда шкур и есть кровать. Я присела. Потрогала. Шкуры были мягки и шелковисты, да и пахли все теми же фруктами.
Гостиная, как полагаю.
Пол такой же, каменный, но мягкий на ощупь. И ступать по нему приятно. Здесь окна затемнены, и потому в комнате царят приятные полумрак и прохлада. Здесь хочется остаться.
Сундуки вдоль стен.
И такие же камни у окон.
Кресла низкие, больше похожие на лежаки, сидеть в таких на редкость неудобно. Или просто я не привыкла? А может, ростом не удалась? Вообще никак не удалась.
Полки.
Столики.
Статуэтки.
И цветы в огромной каменной вазе. Цветы похожи на астры, лишь цвет их, бледно-голубой, непривычен глазу. Да еще нормальные астры не шевелят лепестками, если к ним руку поднести.
Надо…
Что-то надо сделать, но, оставшись в одиночестве, я, признаться, растерялась.
Ванна?
Отдых?
Перезвон колокольчиков. Гудение далекое, доносящееся откуда-то издали. И шепот чей-то, будто зов. Прислушаешься – и имя услышишь.
Чье?
Быть может, если я услышу, то выберусь. Это ловушка такая разума. Я когда-то смотрела кино и…
Сев на
