В кустах Еська сидел не один.
– Доброго дня, – сказала Щучка, глядя под ноги.
– А…
– Ну… – Еська руками развел. Мол, знать не знаю, ведать не ведаю, каким-таким чудом она туточки оказалась. – Пришла вот… не гнать же ж.
– А в кустах чего сидите?
Малину-то изрядно поломал. А она аккурат в цвет вошла, вона белая, манит пчел. Те и вьются, гудят, а Щучка от этого гудения вздрагивает. Непривычно ей, стало быть.
– Да вот… – Еська за ухо себя ущипнул. – Просто как-то… неожиданно… получилось.
– А если посидеть, то ожиданно будет?
– Нет, подумал, может, ты Люциану кликнешь? Ты ж ей передавала…
Кивнула.
Тот свиточек, от Еськи полученный, как он сказал, авансом за работу, я Люциане Береславовне снесла и в рученьки отдала. Она ажно побелела вся, энтот свиточек увидевши.
Но сказать – ничего не сказала.
И спрашивать, откудова он взялся, тоже не стала, отослала меня да и сгинула на седмицу. Уж когда возвернулась, то и Щучкин след простыл, об чем говорить стало? Я молчала. Она молчала.
А тут вот.
– Зось, а Зось… позовешь?
– Позову, – кивнула я и, мыслю правильную ухвативши, сказала: – А ты за это с каждого из своих братовьев по волосу принесешь. Добре?
– Чего?
Еськины брови домиком поднялись. А чего? Можно подумать, я его попросила не по волоску, а по цельное голове… аль недослышал?
– По волоску, – повторила я. – По одному. С каждого. С Елисея… ну, ежель споймаешь…
Мыслится, что не Елисей это. Царю-то в волчьей шкуре несподручне бегать будет, да и волкодлаки, сказывала Люциана Береславовна, все ж от людей отличные. На них не всякая волшба действие возымает.
– …С Егора, с Евстигнея…
– Я понял. – Еська сел, ноги переплетши. Эк он узлами вяжется. – А тебе, Зославушка, позволь поинтересоваться, на кой сие надобно?
– Приворожить хочу, – буркнула я.
Вот же ж человече любопытный. Я ж его не пытаю, откудова он тот свиток взямши, за который Люциана Береславовна, мыслится, если б не цельную душу, но половину ее точно отдала б.
– Всех разом? – Одна Еськина бровь выше другой стала.
– Так… чтоб выбор был.
Щучка фыркнула и, не удержавшись, расхохоталась.
– Надобно мне… – Я поерзала, все ж в малиннике было неудобственно. Тесно. Колюче. Не повернешься, чтоб за плеть зеленую не зацепить.
Сказывать Еське?
Если уж попросила волосья добыть, то… надобно уж говорить, а то с полуслова толку не будеть.
– Есть книга одна… туточки есть… была. – От что у меня за язык такой, вроде и знаю, чего сказать, а все одно заплетается, что коса в кривых руках. – У Арея ныне. Слово Божинино. Старое. Там обряд один… и сказано, что… темные чары развеет, проклятье, коль есть, любое снимет… и от воли освободит.
– От воли освободит, – эхом повторил Еська.
И призадумался.
Так мы и сидели. Он задуменный. Я. И Щучка, которая с пчелы одное глаз не сводила. Пчела та вилась над Щучкиною головой, то ближе подлетая, и тогда Щучка голову в самые плечи вжимала, то отступая.
– Зослава, ты знаешь, что подобные заклятия на крови вершатся… и дело это… нехорошее?
Я кивнула.
– И запрещенное.
И это ведаю. Не глупая.
– И что… если уж рисковать, то со всеми… здесь ведь не только мы с братьями. – Еська вытащил из-под задницы сверток, красною печатью запечатанный. И хоть задница Еськина была тоща, но сверток примяла изрядно. И сургуч покрошила. – И я свой волос дам…
Он выдернул из головы да мне протянул.
– И она…
Щучка и ойкнуть не успела, как Еська протянул мне еще одну рыжую волосину…
– И ты… с Ареем своим сама разберешься?
Я кивнула.
Разберуся.
Справедливо. Ежель чаровать, то на всех.
Волос выдернула, хотя ж и жаль было страшне. Оно-то верно, одна волосинка косу не сделает, да все ж… тут одна, там другая, этак и не заметишь, как лысою да страшною станешь.
– Тогда… ты, дорогая моя супруга, помощь окажешь? – Еська обратился к Щучке, которая от этих словей запунцовела. – Потом раскинем, кто с кого… когда с остальными познакомлю.
– Может… не стоит? – Она съежилась и себя обняла. – Тут домов хватает… я как-нибудь так… тихонько посижу…
– Молча полежу, а там и схоронят, – обрезал Еська. – Нет уж, красавица моя навязанная. Всю жизнь в кустах не просидишь. Это раз. А второе… тут, мнится, скоро станет жарко… и так жарко, что лучше держать тебя под боком. Да и не бойся… обидеть не дам.
Я ему поверила.
А от Щучка – не очень.
Игорь Войтютович Жучень пребывал в немалом расстройстве, и причиной тому была не слабость, ставшая уже привычною, не печеночные рези, против которых не помогали ни настои, ни амулеты лекарские. И даже не тяжелый, с кровью, кашель, напавший в последние дни.
Нет, Игорь Войтютович распрекрасно понимал, что скоро умрет.
И что смерть эта будет немалым облегчением. Может, он бы и не сопротивлялся вовсе, к чему – жизнь его была славна, – да только слишком многим смерть его открывала пути-дороженьки.
– Эй вы, что смолкли? – Игорь Войтютович швырнул в дударей серебряной звонкой мелочью. И они, испуганные, притихшие было – а как не притихнуть, когда боярина славного наизнанку вывернуло, да не кабаном съеденным, но кровавыми черными сгустками, – загудели вразнобой.
Вот так-то лучше.
И хуже.
Ноги почти отказали.
Перед глазами мошки скачут… веселятся… и смешно, до кровавого смеху смешно…
– Ты себя не бережешь. – Тихий голос супруги разогнал проклятую мошкару. – Отдохни, присядь.
И рученькой махнула.
Исчезли дудари.
А с ними и гусляр, который играл хоть и невпопад, зато громко, сбежали плясовые, не желая переходить дорогу барыне.
– Смерть мою сторожишь? – Игорь Войтютович принял чашу, женой поднесенную. – Со мной разделишь?
– Смерть или вино? – улыбнулась она.
Хорошо улыбнулась. Было время, когда за-ради улыбки этой он готов был луну с неба достать и звезд пригоршню. И мнилось, что не он один ошалел от любви.
Кому сказать…
Смех.
– Вино. – Он пригубил.
Красное. Фризское. Терпкое и тягучее.
– Ты же знаешь, я не пью, – она произнесла это с легким упреком. Стыдился бы ты, Игорь, что себя, нынешнего, что…
Стыд – не дым, глаза не выест.
И собственные слезятся. Вновь скачут мошки, да так хитро вихрятся-кружатся, этак и закружат, как ветер степной. И слышны уже не гусли-самогуды, но заунывное гудение бубна азарского, ветер оный спеленавшего.
Почему он, дуралей, не остался в той степи?
– Прости. – Жена садится рядом, гладит волосы грязные. И спокойно становится от прикосновения этих холодных пальцев. – Все должно было быть иначе…
Ну да, должно было…
Он бы, дурак несчастный, сгинул на границе… она бы стала честною вдовой… такую судьбу обоим рядили, да только не сложилось. И странно даже, что не нанял Хатын лихого человека, который бы избавился от этакого зятька…
Или нужен был?
Пока она там, в тереме, хвостом крутила… при живом-то муже многое на этого самого мужа повесить можно, что одного ублюдка,
