– Боюсь, с дурной вестью. – Он потупился, принимая правила игры. А похолодало, будто тень легла на двор. Легла и сгинула. Вновь солнце выглянуло, летнее, жаркое… и с чего медлила она с отъездом? Ведь ничего не держало.
Могла и вчера.
И позавчера. И седмицу тому… а она все цеплялась за дом этот, в котором, по сути своей, никогда-то не была счастлива.
– Давече преставился супруг твой. – Михаил коснулся лба сложенными щепотью пальцами. – Овдовела ты…
Умер?
Давно хотел… она не позволяла. Почему? Еще одна бабья блажь? Не иначе… опасен стал. Несдержан. Злоязык. А ведь когда-то любил, да… надышаться не мог… и если б не гордыня ее, все бы у них сладилось.
– Что ж… – Она знала, что не выглядит огорченной, как и знала, что актерствовать ныне смысла нет. Все одно не поверят. – К тому все и шло. Он был слишком несдержан что в еде, что в питье… но мне жаль. Лойко к нему привязан был.
– Как к родному отцу?
Вот и сказано слово.
Упало в песок.
Прахом стало, как стали прахом куры, за которыми в общем-то никакой вины не было. А следом упал, хрипя и суча ногами, жеребец азарский, и схватились за горло мужики… девки, те молча падали, иссушенные, пустые…
– Хватит! – Мишенька тоже кое-чего умел. И рассыпалась сама сеть темная, руки опалив. – Не усугубляй свое и без того непростое положение. Эти люди ни в чем не виноваты.
– Хочешь о вине поговорить?
Она позволила силе его пройти сквозь себя. И та отозвалась в теле тягучей долгой болью. Ничего, к боли она тоже привычная.
– Скажи, а в чем виновата была я? В том, что в недобрый час попалась на глаза твоему брату?
Мертвецы были мертвы.
Пока.
Ей будет чем удивить Михаила.
– Или в том, что посмела настоять на своем? Не легла в постель по первому его зову, как то делали другие?
Она присела на резную лавочку и сапожком пнула ближайшее тело.
Куролак являлся по ночам на луну молодую. Ступал он осторожно, потому как ноги тонкие легко ломались, зато когти на них были остры и крышу курятника снимали разом. А после кур ловили, насаживали по одной на каждый.
– Что молчишь, Мишенька? Нечего сказать? И взгляд отводишь… ты мне клялся, что любишь, только ничего не сделал, эту любовь защищая. Не пошел против брата? И верно, девок много, а брат один.
– Не надо. – Он покачал головой и постарел разом.
Или всегда-то стар был?
– Отчего же, Мишенька? Правда глаза колет? Скажи, что я должна была сделать? Уехать? Но куда? Велико царство Росское, да не всяк в нем затеряться способен. Или поддаться? Лечь, как ложились другие. Принять этакую милость, а после исчезнуть с приплодом… царская потаскуха… так их называли, верно?
Михаил не обманывался.
Ждал.
Пускай.
Им спешить некуда. Не один пришел. Сколько их там, за оградой, собралось? Хватит, чтобы скрутить, да только понимают – и у нее своя сила. Перед силой-то все шеи гнуть, что холопы, что бояре… чего ей стоит поднести ко рту горсточку пыли, дунуть, и пусть себе несет ветер, крутит над столицею черное облако, пусть позволит пасть ему да прорасти моровым поветрием.
– Ты могла уйти потом…
– Я и ушла. Вместе с сыном, когда в тереме царском для нас места не нашлось. Я не гордая была, Мишенька, но мне не оставили выбора. За что эта тварь моего мальчика убила? – Наверное, если бы она помнила, как плачут, она бы разрыдалась.
– Мне жаль.
– И мне жаль, Мишенька… – Она все ж опустила руку, позволив праху семи сожженных просыпаться на землю. Что земля? Стерпит. Вберет в себя отраву. И бесплодна станет, может, на десять лет, а может, и на все сто. Но дальше не пустит.
Не пойдет по дворам дева безглаза.
Безмолвна.
Ликом печальна. В руке у нее серп ржавый. Во второй – корзина, душ срезанных полна. Куда ступит, там доска гниет. Что покровом заденет, то тленом становится. Дыхнет, и от дыхания ее скотина ложится… а уж коснется кого, тут тому и конец.
Не пойдет.
– Ты могла выйти к боярам… кликнула бы… рассказала б… правду рассказала. И многие были бы рады. Выбирая между тобой и ею…
– Не было выбора. – Она усмехнулась. – А пойти… я ходила… к ним всем ходила… Курбичи, Вышняты, Зимуты… я просила их заступиться. Пархом с отцом моим дружен был. Меня пестовал. А как услышал, о чем речь, так сразу и затрясся. Мол, смута это… а доказательств у меня нет, стало быть, оговор… а грамота, которая жрецом составлена была, пусть и с печатью, да все одно не доказательство.
– Ты их?..
– Потом. После.
– За что?
Он и вправду не разумеет? Или разговор этот затягивает, надеясь, что сил у нее поубавится? Или разжалобить думает?
– За предательство. Кто из них этой шлюхе донес? Кто-то ведь донес… других ублюдков она не тронула, а за моим мальчиком послала… почему за ним?
– Ко мне ты не пришла.
– Не пришла, Мишенька. Ты всю жизнь боялся брата обидеть. Неужто ради меня пошел бы поперек его слова?
Да и… горько было. Обидно. И не рассказать мужчине, не объяснить, каково это, когда тебя, жену законную, вдруг беззаконною делают, когда, еще недавно в любви клянясь, этой любовью ныне попрекают. Когда грозят монастырем.
Ссылкой.
А единственная отрада – дитя твое, сынок драгоценный, из любимого да балованного помехою становится.
– Пошел бы. – Он глядел прямо и решительно, хотя всегда-то мягок был, бесхребетен. – Если бы знал, что ты его жена, не стал бы молчать. Доказательства? Нашли бы доказательства. И тебя бы укрыли. И сына твоего. И бояр бы заставили… одно дело шашни крутить с девками, и совсем другое – против Правды идти.
Сказал и замолчал.
И верно, чего уж воздух сотрясать, когда все сказано.
– Знаешь, о тебе ведь и не вспоминали… их у него много было… разных… а ты к мужу уехала. Там и жила.
Жила, если это можно было жизнью назвать.
Извечный холод.
Слабость.
И страх, что отыщут.
Отыскали. И страх отступил. Пожалуй, ныне она испытывала одно лишь чувство: огромное облегчение. Скоро все закончится. Пускай и не так, как она хотела.
– Не вспоминали. – Она улыбнулась печально. – Вот и все… ушла как сгинула, верно? Мне Добруша говорила, что так оно и надобно, что…
Она швырнула горсточку черной пыли в самое лицо Михаила, да только он отмахнулся, и осыпался проклятый пепел наземь, да только не ушел, пророс черными плетями.
– Может, не надо? – тихо спросил Михаил, когда плети эти жадные потянулись к нему. – Сдайся и…
– И ты проявишь милосердие?
Она поднесла руку к губам и впилась зубами в свое запястье. Вкус крови отрезвил.
Сдаться?
Уйти?
Позволить им… что сделают? Сожгут. И пепел развеют. Сочинят сказку о неведомом тате, который боярыню сгубил. И байке этой поверят многие с превеликой охотой.
Она рассмеялась и облизала окровавленные губы.
– Ты многое
