– Ишь! – Архип Полуэктович кулаком погрозил.
А после отряхнулся, и сползла шкура-морок. Встал перед воротами молодец добрый, лицом круглый, волосом кудрявый. Глаза синие-синие. Уста сахарные. До того хорош, что прямо сердце в пятки ухнуло. Вспомнилось, как малая еще я мечтала про жениха, дескать, будет аккурат от такой, весь распрекрасный, как петушок на палочке. Он же ж, руки к грудям приложивши, молвил низким голосом, от которого у меня поджилочки затряслись.
– Впусти меня, девица… за тобой явился.
– Не было печали, – пробурчал Еська.
– Возьму тебя на руки…
– Надорвешься!
Еську я в бок пихнула. Может, конечно, молодец этот и нежить препаскуднейшего свойства, зато говорит красиво. И вообще… я, конечно, не боярыня костлявая, которая лишнего бублика съесть боится, но отец мой матушку на руках нашивал, ничего, пуп не развязался.
– Унесу за тридевять земель…
– Ноги собьешь.
– Еська, помолчи!
Когда еще я такой красоты послухаю? Я ж, как ни крути, баба, а мы на слова хорошие падки, что пчелы на липовый цвет.
– В тереме поселю… на золоте есть будешь…
«На серебре спать», – вздохнула я. Эк всю сказку запоганил. Мне это золото с серебром давненько поперек горла встали. И молвила я молодцу так:
– Шел бы ты, бедолага, своею дорогой… жених у меня есть. Женихи, – поправилась, потому как врать нехорошо.
Молодец зыркнул на меня исподлобья и пальцем погрозил.
– Все одно сожру, – сказал и ощерился. Тут-то и слезла его краса, как позолота с фальшивого медяка. Встал перед воротами утопленник в зеленом кафтане. Кафтан, некогда бархатный, потускнел да дырами пошел. Сквозь них рубаху видать белую. А когда и тело покойницкое темное. Да и кафтан дивен. В плечах широк зело. Рукава пышные, жемчужной нитью шитые. С дырами, в которые атлас да шелк выглядвают. Порты – узенькие, глядеть срамно. Волосы белы и напудрены. А лицо…
Не топленник.
Топленники, помнится, страшны да безголовы. Они тепло человечье чуют и ползут на него, что мошкара на свет. Медлительны ко всему. От топленника и дите малое сбегчи способное, а этот, мыслится, хитер да быстр.
Не водяной.
Кафтан его правильно застегнут. И не льется из рукавов водица, как сие сказывали. Ко всему водяные – нежить честная, они, бывало, девку какую умыкнут, но сие исключительно ежель любовь приключается. Да и коль девка хватка, то и под водой обустроится.
Женою станет.
И уж тогда всем прочим любовям не бывать. Хорошо, коль русалок потерпит в доме своем.
Нет, не водяной…
Щерится.
Зубы острые, ровные…
Рыбняк! Точне! Или фоссегрим, коль на саксонскую манеру. Картинку этую помню, правда, в учебнике молодец был совсем нехорош, пучеглазый какой-то да пузатый. Хотя писано было, будто бы рыбняк этот горазд перекидываться и девкам головы дурить.
Увлечет.
После придушит, да не до смерти.
Под воду уволочет и там уже, в логовище своем, пожирать станет.
Жуть.
– А может, сыграть вам, детушки? – Рыбняк ощерился и из рукава скрипочку вытащил.
Мне ж вспомнилось, что в учебнике том писали, будто бы играл он дюже ладно, до того ладно, что человек обыкновенный, сию музыку заслышавши, разум утрачивал.
– А может, – Еська огневика сотворил, – спалить тебя к Моране?
– Ш-шутишь… – Как всякая нежить водная, огонь он не жаловал.
И попятился.
И вновь вихрем обернулся… и сгинул, как не бывало.
– Вот так-то, Зослава, – произнес Еська, огневика убирая. – Веселая у нас ночка будет.
Я на солнце глянула. До ночи еще прилично оставалось, а наши…
Егора подняли.
Схватили за шкирку и подняли, будто он, Егор, вовсе кутенок. Тряхнули. И осведомились хорошо знакомым голосом:
– Почто, студиозус, старушку убил?
– Я… – Егор с трудом, но обрел опору под ногами. Не падал он исключительно потому, что рука, за шиворот держащая, благоразумно этот шиворот не выпускала. – Я не хотел…
Он облизал губы.
Мор молчал.
Затаился?
И верно… небось с наставником ни одна нежить связываться не пожелает. Он же, Егора отпустивши, под локоток подхватил.
– А главное, как ты, недоучка, это сделал-то? – В голосе Архипа Полуэктовича не было гнева или раздражения, но лишь искреннее любопытство.
– Помогли, – ответил Егор, надеясь, что сейчас его не станут спрашивать, кто помог и как. А там уже, глядишь, обретет Егор ясность рассудка и придумает отговорку правдоподобную.
Если останется, кому отговариваться.
– Тут… – он сам вцепился в крепкую руку наставника, – тут… падальщики…
– И не только. – Архип Полуэктович удивленным не выглядел. – А потому, бестолочь ты моя ненаглядная, подбери сопли и давай ноженьками раз, и два… и три, и четыре… скоренько, скоренько… не заставляй себя ждать.
И лицо Егору отер жесткой тряпкой. Егор только головой мотнул, от этакой милости уворачиваясь.
Жив.
Все еще жив.
Он осознал это и рассмеялся, а от смеха едва не упал, и упал бы, если б не лапища наставника, который, этакое веселье видя, только головой покачал.
«Осторожно, – прошелестело в ушах. – Вивернии чутки…»
Дорогу Егор не запомнил.
Шел куда-то.
Ноги переставлял. А когда забывал, то его попросту волокли. Нет, он честно хотел идти быстрее, но тело не слушалось. Оно было неудобным, это тело, и без него – шальная мысль – Егору было бы легче.
А потом был бег.
И кажется, кто-то кричал.
Громыхнула грозовая плеть. Пламя выплеснулось, сметая с пути крыс-падальщиков.
Визг.
И крики.
И солнце, вдруг потемневшее будто бы. Оно замерло над самой головой Егора, такое большое, грузное, того и гляди рухнет на макушку. Покачивается уже. И Егор присел, прикрывая голову руками. Какая-то часть его понимала, что солнце не способно упасть с небосвода, но другая, мерзковатая и трусоватая, заходилась в крике от ужаса…
И когда голос сорвался, солнце исчезло.
Подаренный сонницей камень нагрелся, предупреждая о гостье. И Арей положил руку на пояс, показывая, что готов ко встрече.
– Надо же, до чего грозен… – Этот мягкий голос обволакивал, зачаровывал. Его хотелось слушать и слушать, и если бы не уголек в руке, Арей бы заслушался. – И не стыдно тебе? На невинную деву с ножом…
Она вошла через ворота, которые еще недавно – Арей точно помнил – были заперты. А теперь вот стояли нараспашку, а тяжеленный брус-засов валялся на земле. Босая девичья ножка на него наступила.
– И зачем ты вернулась?
– За кем, – поправилась невеста. – За тобой, суженый мой…
Она была боса.
И нага.
И наготы своей не стеснялась, если вовсе была способна испытывать стеснение. Она шла, ступая мягко, пробуя ножкой землю, будто сомневаясь, что выдержит та вес ее тела.
– И зачем я тебе понадобился? – Арей руку с рукояти не убрал.
– Как зачем? – Она остановилась в трех шагах. – А свадебку играть?
– С тобой?
– А чем плоха? – Невестушка повернулась боком, изогнулась, провела ладонями по бедрам. – Что кривишься, женишок? Другим вот по нраву…
– К другим и иди.
– Уже сходила. – Она ковырнула коготочком в зубах. – Один горьковат… остальные – и вовсе пустышки… потом выпью. А ты… ты сладенький.
Она это пропела и перетекла, оказавшись вдруг рядом. В лицо пахнуло медом лесным и травой свежескошенной, а еще душком кисловатым. Так бочки старые, немытые пахнут.
– Не кривись, дорогой… стерпится – слюбится.
– Иди отсюда. – Арей руку убрал, все же сталь сталью,
