Обережное колечко крепко в плоть вросло.
Оставит.
Ему кольца без надобности, выкинет небось в ближайшую канаву, где и подберет их человек невезучий, которого после и возьмут, обвинивши в смерти царевича… да… царевича…
Сквозь туман выступила матушка. И лик ее был печален.
– Здравствуй, мама. – Михаил Егорович, точней, Мишенька, которым он был для матушки, взгляд отвел. Стыдно ему было. Она ведь знает, обо всем знает… но разве виноват он? Разве хотел власти? Никогда-то… только свободы… а они связали клятвой и поводок дали в руки тому, кто…
– Прости его. – Матушкина рука легла на чело, и холод, от нее исходивший, проник в тело.
Вот, значит, она какая – смерть.
И не страшно.
И легко даже.
– Не могу.
– Прости и тогда свободен станешь, – сказала матушка, глядя серьезно. – И нас прости. Меня, что не помешала… отца, что послушал советов дурных… боялся, что ты, Мишенька, обиду затаишь на брата. Смуту учинишь.
И отец вышел.
Таким, как Мишенька его запомнил, строг и силен. Высок. Кряжист. В брате от него только и было, что горделивая посадка головы, а так…
– Царство только-только на ноги встало, окрепнуть бы ему. А для того покой нужен, чтоб даже мысли о смуте не возникало.
На отце рубаха алая, матушкой расшитая.
Бос стоит.
Голову опустил.
– А как не возникнет, когда двое вас, один старший, а другой разумный и всем хороший? Когда шепчутся бояре, дескать, болезнь-то, может, и отошла, да вдруг недалече? Вдруг возвернется она? И как мне было поступить?
По Правде!
По справедливости, коль не сгинула она вовсе из мира. Но ныне все иначе, видать.
– Назвать наследником тебя в обход старшенького? Так найдутся и те, кому он, болезный, мил будет. Станут кричать, что царь закон попирает, хотя блюсти его поставлен. Оставить, как оно есть? Искушение велико. И не ведал я, сумеешь ли ты устоять. Умру, и расколется царство. Одни бояре за тобой станут. Другие – за ним… сослать тебя? Или его? Вы оба мои сыновья. Обоим счастья хотел. Вот и выбрал тебе дорогу, которая казалась…
Замолчал отец.
Развел руками. Мол, кто ж знал, что выйдет так.
Никто не знал.
И повторили призраки хором:
– Прости.
Мишенька постарается. Он уже простил, ибо сам был виновен во многом, и теперь мучило лишь – а его-то простят? Пусть не брат, который уже ушел дорогой, а другие… те девчонки… и дети…
Легко стало.
Взлетел он птахой по-над землей и увидал что себя, лежащего, уставившегося взглядом бездвижным в небеса, что саксонца, который спешил уйти, унося и клинок отравленный, и перстни… а камень в потайном кармане не отыскал.
Хорошо…
Увидал и юродивого, который вовсе не был юродив.
И толпу, что разрасталась, прибывая перепуганным людом… и мертвяков, перед юродивым расступавшихся… некромант? Или амулет при нем?
Мальчишку, который, запыхавшийся, побледневший, что-то втолковывает декану некромантов… и тот мрачнеет, подбирается, что рысь перед скоком.
…Душа обрела крылья. И воздух под ними сделался плотен. Время вдруг исчезло, и Михаил Егорович осознал, что его, времени, ныне вовсе не существует.
Он видел, что было.
Что есть.
И что будет.
Погром на Белом городе. И терема, которые прятались за высокими оградами. И захлебнулась бы толпа, остановилась, забоявшись пик и сабель. Да только саксоны не были б собой, когда б не отыскали способа. И вот открываются ворота… а коль заперты, то и сносятся будто бы силой Божининой… и занимаются терема, кричат люди… кровь льется… звонит колокол, гуляют мертвяки…
Летят гонцы к стрелецким сотням. Несут грамоты, перстнем коронным запечатанные.
И собираются некроманты, стягиваются боевики, про мертвецов позабывши… вернутся, после, когда уймут бунт кровавый…
Идут ровным строем.
И кто-то кричит:
– Бей магов!
И разъяренная толпа, которая уже сама не ведает, чего ей надобно, разворачивается, уверенная, что и этого врага сметет. И юродивый, скинувши маску дурачка, вздымает руки, выпуская вихри сырой силы. Но разлетаются они о совокупный щит, выставленный магами.
А мрачный Кавьяр только руку об руку потер.
Плечами повел…
Это не бой. Избиение… и иначе нельзя, потому что немного их, магов, куда меньше, нежели людей. Но все одно… огонь и вода… и кажется, гудит земля, раскрываясь под ногами… крики, боль…
Юродивый теряется в этой мешанине.
Он сделал, что должно.
Почти сделал. Он летит ко дворцу, и Михаил не способен остановить его. Ныне он лишь наблюдатель.
Наблюдать с высоты легко.
Вот вбегает во двор мальчишка, куда подевался дурачок давешний. Ныне вновь он свят, ликом чист, волосом светел. Одежи белые… под тряпьем скрывались? Главное, что ни пятнышка алого на них, ни следа малого копоти, чисты, как душа младенческая.
– Слушайте, люди, – кричит он, и голос набатом несется по двору. – Слушайте и не говорите, что не слышали! Трудные времена настали, люди… смута идет! Но я послан вам во мир и спасение! Признайте истинного царя… признайте, и воздастся вам.
Его руки и плечи охватило белое пламя.
– Признайте, и наступят благодатные дни…
Черное солнце, будто потревоженное этим пламенем, дрогнуло и сдвинулось, всего на волос, но и этого хватило, чтобы золотой луч, упав с небес, коснулся чела нового царя.
Первыми на колени опустились стрельцы.
Холопы.
Виночерпии и псари. Девки дворовые. Рабы безмолвные… бояре… эти держались, привычные к чудесам, не единожды встречавшие на пути своем магов, но и они дрогнули.
– Я буду щитом вашим, который заслонит от гнева народного, – вещал самозванец. – Я есть ныне царь новый! И кровь моя…
– Не прольется. – Старик Волчевский остался на ногах. Обеими руками он вцепился в посох, верно, стоять было непросто. И Михаилу Егоровичу хотелось бы понять, что за магию использовали саксоны. – В тебе и капли той крови нет…
– Зато другой полны жилы. – Самозванец опустил руки. Он мог бы растереть старика в песок, и это понимали все, кому выпало в тот день оказаться в тереме. – Тебя волнует законность моих притязаний, старик? И если докажу я, что имею право взойти…
Он махнул рукой, и живое пламя поднялось с гудением, расчищая путь к помосту, на котором высилось резное кресло.
– Докажи, – согласился Волчевский.
Страшно ему было? А ведь и бровью не повел. Крепок. И, глядя на него, стали подниматься прочие. Вот Кабашин встал, пот отер, делая вид, что на колени бухнулся исключительно от жары и телесное слабости. Гуршинин и Давыденский переглянулись.
Эти в стороне останутся.
Им в столицах делать нечего. У них земель столько, что не одно царство сотворить можно. А потому и думают о том, как бы свое сберечь.
Может, оно и правильно.
– Докажу. – На лице самозванца появилась кривоватая улыбка. – Но и вы уж, будьте ласковы, не забудьте про слово данное… да будет Божиня ему свидетелем!
А вот это было плохо, до того плохо, что Михаил Егорович потянулся было к земле,
