Вот самозванец поднимает руки.
И разводит их медленно, и небо светлеет, будто стирают с него густую черноту. Вот земля мелкой дрожью идет, и по слову сказанному, которое упало в мир камнем, оглушив всех, кто слышал его, оный мир меняется, выталкивает из себя древний склеп.
Темны камни его.
Мхом поросли.
Крепки двери, на брус железный заперты. Но ложатся на брус руки белые лжецаревича, и вспыхивает он пламенем синим. Пеплом осыпается.
Раскрываются двери беззвучно.
И сам склеп будто наизнанку выворачивается, дабы все видели, что в нем сокрыто.
Гроб хрустальный о семи цепях.
И дева в гробу том. Белолица. Темноволоса. Прекрасна, что камень драгоценный в короне…
Кто-то вздыхает.
Кто-то прикусывает руку, чтобы не закричать… кто-то молиться начинает, вспомнивши, что все тут под Божьей волей…
– Вот она, наследница престола законная, – молвил он, и так, что услышан был. – Рожденная в браке законном…
– Баба! – сплюнул Волчевский. – Неживая.
– Зачарованная, – усмехнулся самозванец. – Она жива. И любой сие подтвердить способен. Подойди, старик, не бойся. Я не причиню тебе вреда.
Волчевский хмыкнул, не поверивши, но подошел, а за ним и прочие потянулись, обступили гроб всполошенной дурноватой стаей. Загомонили разом. И стихли же по взмаху лжецаревича.
Соскользнула крышка.
И Волчевский руку протянул.
– Теплая, – молвил он, пощупав запястье спящей царевны. А после и ущипнул, да только неподвижна осталась девка. – Кровь проверить надобно…
Камень принесли тотчас.
Самозванец не мешал. Стоял подле гроба, наблюдая за суетой… а ведь хитер. Откуда взялся? Из тех, царицей привеченных? Или норманнских кровей? Саксонец? Перекати-поле, которому и Морана не указ… плохо это?
Или…
Такой на цепи не усидит. Ульрих полагает, что использовал мальчишку, а оно как бы не наоборот вышло.
Пускай.
Первый князь, помнится, тоже Божининым сыном звался. Сирота из ниоткуда… все повторяется, волей ли богов, хитростью ли людей, а может, и тем и другим разом.
Боярский клинок вспорол ладонь спящей девы, и ведь нарочно глубоко резали, а она, бедная, и не шелохнулась даже. Крепок был колдовской сон. А кровь красна. Потекла, упала на поднос, коснулась черного камня, который, кровью потревожен, вспыхнул ярко, разом из обыкновенного драгоценным становясь.
– Признал, поди ж ты, – без особого, впрочем, удивления сказал Волчевский. И клинок убрал. – Так то ее… а ты…
– А я ее женой назову, – не смутившись ни на мгновенье, сказал самозванец. – Разбужу и назову…
– Ты?
– Можешь сам попробовать. – Мальчишка указал на гроб и деву. – Если хочешь… или вот сыновья твои…
Волчевский оглянулся.
Сыновей у него было пятеро, и, верно, мелькнула мыслишка, что ладно было бы усадить хоть одного на трон, да только опытен был боярин. И оттого сказал громко:
– Сыновья мои уже просватаны. Негоже боярину от слова своего отпираться. Но если кто восхочет…
Восхотели. Как же таким случаем да не воспользоваться. И первым вызвался будить Кочербрут-младший. Подошел к гробу. Поклонился.
Наклонился.
Приник к устам… и вспыхнул белым пламенем, заорал, покатился по камням, пытаясь огонь сбить, да только тот лишь яростней вгрызался в тело боярское.
Смотреть на это и с высоты было неприятно.
Душа, пусть и бестелесна, ощутила едкий запах паленого волоса. И Михаил Егорович поморщился. Надо же, чего удумали…
Бояре зароптали. А самозванец лишь руками развел, мол, не он тому виной, но едино воля Божинина, а разве в человеческой силе противостоять ей?
И в разуме…
Волчевский подбородок потер и, взгляд от спящей царевны переведши, поинтересовался:
– А ты, значится, не боишься?
– Не боюсь, – ответил он, тряхнув кудрями. – Мне сие с рождения предсказано было, судьба великая…
И голос его, усиленный магией, разнесся по терему. Хитер… одно дело бояре, им-то до судьбы чужой интерес малый, а вот другое – люд простой. Думать нечего, и дня не пройдет, разлетится по столице сказка о зачарованной царевне и сироте, душою чистом, на которого Божинино благословение снизошло.
Если бы умела душа, Михаил Егорович рассмеялся бы.
– Что однажды настанет темное время для земли Росской. И падет царь… и все царской крови.
А вот это уже крамола…
– И лишь царевна юная уцелеет едино потому, что мать душу свою залогом оставила…
И ухмыльнулась при этих словах красноокая тварь, чей взгляд опалил, заставил забить крыльями незримыми в желании подняться выше. Но нет, не Михаилова грешная душа твари надобна была. Свою добычу она несла в когтистых лапах и держала крепко. Рвись, борись, не выпустит.
Куда несет?
Кому?
О том лучше не думать. Разве ж мало Михаилу иных мыслей?
– …Что станут бояре власть меж собой делить, – вновь показался терем царский с самозванцем, который стоял, ногу вперед отставивши, рукой бок подперши, – гадать и рядить, кто из них родовитей, кто сильней. И до того дойдет, что войной двинутся друг на друга, вводя царство в разорение.
Бояре переглядывались.
Разорение никому-то не надобно было, с разоренных земель многого не возьмешь, да только все, сказанное молодцем недобрым, они знали.
И готовы были рискнуть.
– А следом и азары лютой волной покатят. И не останется здесь ни города не разоренного, ни села не сожженного.
Красиво говорил.
– Вороньем слетятся на обескровленную Россь норманны и саксоны, пировать станут на мертвом теле ее.
Выдохнул парень, провел ладонью по светлым волосам.
– И сгинет царство, как будто бы и не было, а вольные люди на веки вековечные рабами сделаются…
– Хватит, – оборвал речь Волчевский. – Поняли мы уже… и ты, значится, спасешь?
– Спасу, боярин. – Самозванец отвесил легкий поклон. – Мне сие предсказано было. Видел я сон, явилась ко мне женщина в платье простом. Волос ее золотой, очи синие… и свет от нее такой исходил, что смотреть глазам больно было.
Кто-то из бояр хмыкнул, знать, не больно поверил. Им и не надобно.
Главное, что люд поверит простой. Смутьяны, которые ныне движутся бояр бить, которые уже терема запалили… и пара теремов – лишь начало.
Поверят стрельцы.
Им небось не в радость будет кровь лить люда простого. У каждого второго в столице родня, если не у каждого первого…
– Сказала она мне, чтоб не плакал я по родителям, коих стрелы азарские унесли… эта боль отболит. Чтоб не гневался за село пожженное… этот гнев не только в моем сердце жив… чтоб не клялся мстить. Месть на пути Моранины ведет… но чтоб шел в дальний скит к старцу пресвятому Анусию и просил его взять меня в ученики.
Бояре молчали.
Переглядывались, а гляди-ка, все с колен повставали. Иные хмурятся, которые побестолковей, того и гляди с кулаками кинутся на самозванца. Да только и у него найдется чем ответить.
– Там я и жил десять лет, в тиши и благости, постигая науки всякие.
Сомнительно, и сомнение это читается в глазах Волчевского, но дальше взгляда не уйдет. Слишком умен Волчевский, чтобы воевать там, где шансы на победу малы.
Первым поклонится новому царю.
Опорой станет. Надежей.
С того и получит свою награду. А прочие… что ж, одни
