Папа издает недовольный звук.
– Когда мы туда доберемся, можно будет наконец вернуть нам нормальный размер?
– Конечно. У меня есть то, что нужно, – отвечаю я, похлопывая по карману, где лежат грибы, и с удивлением нащупываю там же ручку кондуктора.
Я и забыла, что она осталась у меня.
Папа вытаскивает бумажник и перебирает чеки, купюры и фотографии. Он медлит, достав семейный портрет, который мы сделали пару месяцев назад, и дрожащим пальцем обводит мамино лицо.
– С ума сойти, сколько она для меня сделала, – бормочет он.
Не знаю, хотел ли папа, чтобы я услышала его слова, или это интимный момент. Я никогда не сомневалась в силе папиной любви, но лишь недавно узнала, как сильна мамина.
Интересно, многое ли он вспомнил – и понял ли, что мама собиралась стать королевой, пока не нашла его.
Стиснув зубы, папа убирает фотографию в бумажник.
– У нас нет английских фунтов. Придется пользоваться кредиткой. Когда прилетим, будет уже вечер. За ужином всё обсудим.
Вид у него усталый, но боевой – я давным-давно такого не видела.
– Надо продумать наш следующий шаг. Но сейчас главное залечь на дно и постараться не привлекать к себе внимания. Учитывая профессию моей семьи, у нее могут быть очень опасные враги.
У меня в горле встает комок.
– Какая профессия?
Папа прячет бумажник в карман.
– Стражи. Они охраняют ворота Гдетотам.
Я чувствую, как слабеют мои колени.
– Что?!
– Давай пока подождем с разговорами. Я еще не пришел в себя.
Его резкость меня ранит. Но какое право я имею обижаться? Папе пришлось ждать семнадцать лет, прежде чем он узнал правду обо мне.
– Ладно, – я подавляю желание извиниться и рассматриваю свой обтрепанный наряд. – Не так легко будет оставаться незамеченной, расхаживая в больничном халате. И тебе тоже надо переодеться.
– Есть идеи? – спрашивает папа и тут же предостерегающе поднимает руку. – Прежде чем ты что-нибудь скажешь – нет, мы не будем красть одежду.
Он как будто читает мои мысли.
– Почему нет? Цель оправдывает средства.
Я прикусываю язык. Так обычно рассуждает Морфей. Когда его странная логика начинает обретать идеальный смысл, это одновременно пугает и раскрепощает.
Папа прищуривается:
– Я слышу то, что слышу?
Я подавляю желание объясниться. Пускай оправдание преступлений – закон подземья, но от этого оно не станет законом для моего папы, по крайней мере сейчас.
– Я имела в виду, что мы одолжим одежду. Потом купим новую, а взятую вернем.
– Слишком сложно. Нам нужно действовать быстро. Хотя бы переодеться во что-нибудь самодельное…
Самодельная одежда. Если бы только здесь была Дженара с ее дизайнерскими талантами. Я скучаю по ней как никогда. В лечебницу никаких посетителей, кроме папы, не пускали. Но Джен регулярно посылала записки, и папа всегда требовал, чтобы мне их отдавали. Джен не винила меня в исчезновении брата, несмотря на слухи, что я состояла членом секты, которая похитила Джеба и маму. Дженара отказывалась верить, что я участвовала в чем-то, способном им повредить.
Если бы я только заслуживала ее доверия…
Жаль, что Джен тут нет. Она бы придумала что-нибудь насчет одежды. Дженара из чего угодно способна сделать костюм. Однажды для проекта по греческой мифологии она превратила Барби в Медузу, выкрасив ее серебристой краской и смастерив «каменное» платье из алюминиевой фольги и мела.
Куклы…
– Эй! – кричу я, обращаясь к ближайшей светлячковой люстре. – Можете немножко посветить?
Люстра, вращаясь, движется по потолку и останавливается над нами, осветив всё вокруг. Некогда здесь была площадка, на которой пассажиры, сошедшие с поезда, ждали лифт. Рассеянные родители и беззаботные дети забывали тут игрушки, которые теперь больше нас. Я вижу деревянные кубики величиной с садовый сарай, вертушку, которая может сойти за ветряную мельницу, несколько резиновых мячиков – больше, чем шары перекати-поле, которые ветер в Техасе гоняет вдоль дорог.
Над игрушками висит вывеска. Надпись «Бюро находок» зачеркнута, вместо нее написано «Поезд мысли».
За грудой заплесневелых книжек с картинками стоит круглый детский чемоданчик, обращенный передней стенкой к нам. Он сделан из мягкого розового винила, в стиле ретро, и на нем нарисованы аэроплан и девочка с хвостиками. Ее выцветшее платьице некогда было синим. Чуть ниже «молнии» детская рука черным фломастером вывела: «Могазин Эмили». На земле рядом с чемоданчиком валяется полуголая старая Барби.
– Кукольная одежда, – шепотом говорю я.
Папа хмурится.
– Надо найти вещи, которые останутся нам впору, когда мы увеличимся, Элли.
– Они будут расти и уменьшаться вместе с нами. Это часть магии.
Он бросает взгляд на свой грязный и рваный рабочий костюм.
– Так…
– Пошли, – говорю я, беру его за руку и веду к чемоданчику, подавляя вскрики, когда камешки впиваются в босые ступни.
Папа останавливается, снимает ботинки и помогает мне обуться.
Они, конечно, велики, но его поступок – напоминание о тех временах, когда я становилась на мыски папиных туфель, и мы танцевали вместе. Я улыбаюсь, и папа улыбается в ответ. Я вновь чувствую себя его любимой маленькой девочкой. Но тут же на лице папы восхищение сменяется разочарованием, как будто он напоминает себе, кто я такая, и кто такая мама, и как долго мы это от него скрывали.
В животе у меня словно образуется дыра. Почему мы лишили папу столь существенной части самих себя? Части его самого?
– Папа, мне очень жа…
– Нет, Элли. Пока что я этого слышать не могу.
Его левое веко начинает подергиваться, и он отводит взгляд, осторожно нащупывая ногой в носке дорогу среди камней.
Шмыгая носом, я иду за ним и уверяю себя, что глаза у меня слезятся от пыли.
Кукольный чемоданчик оказывается размером с двухэтажный дом, а бегунок «молнии» – длиной с мою ногу.
– Ну и как его открыть? – спрашиваю я.
– Лучше подумай, как ты наденешь ее одежду, – говорит папа, указав
