– Правда, деда? – вскрикивает Скотти, влезая в разговор.
Бойкий пятилетний мальчуган пытается оттолкнуть сестренку, чтобы поближе взглянуть на волосы Джеба, и она чуть не падает с кровати.
Я испуганно оборачиваюсь, но наш старший сын подхватывает девочку и усаживает на место, возле подушки.
– Скотти, я тебе говорил: никакой возни на кровати. Здесь слишком много проводов и приборов. Веди себя хорошо, иначе придется слезть.
– Хорошо, дедуля, – отвечает Скотти, наклонив темную головку, и его карие глаза делаются грустными.
– Вот озорник, – говорит Джеб и треплет малыша по голове.
Лежа под одеялом, бледный и пожелтевший, мой муж кажется намного меньше, чем я помню.
Мы оба кажемся меньше.
Я вздыхаю и снова поворачиваюсь к окну.
Часы на стене тикают. Обратный отсчет. Я заламываю сморщенные руки.
Сколько у нас осталось времени? Сколько часов, минут и секунд, чтобы попрощаться? Я обожаю свою семью, но, пока родные здесь, все личные чувства, которыми я хочу поделиться с Джебом, не в силах сорваться с языка. Спящие мысли, оборванный шепот…
Бьет молния, и стены озаряются желтым светом. Наш младший сын – сорокачетырехлетний Джексон – сидит в кресле, уткнувшись в рисовальный планшет, который лежит у него на коленях. Он всегда был больше остальных похож на меня. Тихий, вдумчивый, серьезный. У Джексона есть склонность с головой уходить в рисунки, когда он встревожен или расстроен. Он, видимо, доводит до совершенства очередной заказ из архитектурной фирмы.
– Мама, ты должна это видеть… – доносится голос дочери.
Я узнаю этот тон. Она пытается вытянуть нас из эмоционального штопора. Дочь всегда была нашим семейным миротворцем и вдохновителем.
Я поворачиваюсь к ней, прижавшись плечами к окну. Стекло холодит дремлющие под кожей крылья. Викториана достает фотографию из обувной коробки на тумбочке и протягивает мне. На ней внизу белая наклейка с черной подписью: «Дэвид Натаниэль Холт – рыба без воды».
– Помнишь, когда дядя Корб сделал эту фотку? – спрашивает она.
Я киваю. Да. Сорок девять лет назад. Джебу было тридцать, а мне двадцать восемь.
Мы смеемся и шлепаем по воде с нашим первенцем. В моем животе – второй ребенок, и мы понятия не имеем, что это девочка.
Тот пляж стал нашим любимым местом для семейного отдыха. Туда приезжали мои родители, мама Джеба, Дженара и Корбин и их двое детей. Я рассматриваю счастливую пару на снимке. Как будто это было целую жизнь назад. Мы с Джебом держим двухлетнего Дэвида за пухлые ручонки, приподняв его, так что он едва касается воды босыми ножками. Он – единственный из наших троих детей, кому никогда не нравилось плавать. Дэвид не боялся воды – он охотно мылся в ванне и принимал душ. Просто он не любил мочить купальные шорты. Они липли к телу, и от этого он злился.
Мокрое от слез лицо Викторианы немо взывает о помощи. Она выразительно смотрит на Дэвида, который по-прежнему стоит над внуками. Он забирает Скотти и переходит на другую сторону кровати, к Викториане, предоставив Алисии возиться с волшебными прадедушкиными волосами.
Дэвид ободряюще касается ямочки на подбородке Викторианы, а потом наклоняется, чтобы Скотти мог порыться в фотографиях. Головы брата и сестры почти соприкасаются. У обоих – темные, как у Джеба, волосы и зеленые глаза. Если бы не разница в два года и не очаровательная хрупкость Викторианы, столь не похожая на мужественное, мускулистое сложение ее брата, их считали бы близнецами.
Викториана тычет его углом фотографии в плечо:
– «Ой-е-ей, не намочите мне трусы, а-а, какая гадость!» Ну и плакса ты был, братец.
Я горько улыбаюсь. Иногда она так похожа на тетю Дженару, что я готова плакать от тоски.
Дэвид фыркает:
– По крайней мере, для… чувствительных людей есть нудистские пляжи. А вот от птиц никуда не денешься. Они везде.
Он достает фотографию, на которой девятилетняя Викториана спасается бегством от курицы в детском зоопарке, и выставляет снимок на всеобщее обозрение.
– Да, да, Вики, – с ухмылкой говорит он. – Конечно, я был плаксой.
– Эй, – она тычет брата локтем. – Я вовсе не боюсь птиц. Я к ним нормально отношусь… просто терпеть не могу, когда вокруг кто-то порхает. Особенно насекомые.
Передернувшись, она поворачивается к маленькому Скотти, который сидит на дедушке, и складывает ладони в виде крылышек. Он хихикает и фыркает, а потом хватает Викториану за руки и начинает с ней бороться.
Дэвид снова смеется.
– Да-да, и всё из-за бабочки, которая однажды залетела на кухню. Большинство детей, которые живут за городом, обходятся в таких случаях без психических травм. Вот Джеку, например, не повредило.
Джексон отводит со лба густые светлые пряди и поправляет очки на переносице, наконец-то оторвавшись от рисунка. Синие, как у меня, глаза искрятся за круглыми стеклами в латунной оправе. На губах появляется широкая улыбка. У него неровный резец, совсем как у Джеба.
– Э… я тогда еще даже не родился, Дэйв.
Он встает, подходит ко мне и кладет руку на плечо. Я прижимаюсь к нему, вдыхая запах одеколона – вместо мальчишеского запаха пота и пыли, который был ему свойственен в те времена, когда он гонял на скейте.
– Да, наш хорошенький Джексон Томас еще спокойно сидел в маминой утробе, когда произошло это великое событие, – говорит Вики, и ямочки у нее на щеках углубляются, когда она лукаво подмигивает мне.
Джексон крепче обнимает меня и морщит нос.
– Вики, ей-богу, обязательно рисовать картину во всех подробностях?
Я безжизненно смеюсь.
– Ты прав, – отвечает Викториана. – Художник у нас Дэвид, а не я.
Тот закатывает глаза.
– Скульптура и живопись – разные вещи! Как куры и насекомые.
Все смеются, и Джеб тоже. Алисия снова хихикает.
– Та бабочка была просто огромная! Она могла съесть курицу!
Конечно, Вики не оставит этого просто так. Именно упорство делает ее таким хорошим механиком – неудивительно, что она стала официальным владельцем мастерской Джеба.
– Кроме того, мне было пять лет. Трудно такое забыть.
– Да уж, – негромко произношу я.
Джеб, удерживая Алисию за обшитое оборками платьице, чтобы она не свалилась с кровати, перехватывает мой взгляд. Его зеленые глаза по-прежнему выразительные и ясные, как всегда, несмотря на то что лицо побледнело, а под нижними веками от усталости залегли круги. Он знает, о чем я думаю. Мы почти шестьдесят лет прожили в браке, и он способен набело писать на страницах моего разума, не нуждаясь в ластике.
Мы оба храним секреты, о которых никогда не узнают дети. Это был единственный раз, когда Морфей посетил нашу семью – в связи с неотложными делами Червонного
