Кель размял пальцы и положил на грудь Петеру. Мелодия юноши звучала на низких нотах и была рыхлой, и он с осторожностью коснулся ее, словно ослабшей лютневой струны.
– Давай же, Петер, – прошептал он. – Помоги своему капитану, ладно? Я сейчас не в лучшей форме.
Он припомнил, как в первый раз увидел этого мальчонку – быстроногого, невероятно ловко обращавшегося с мечом. С годами тот превратился в могучего воина и достойного защитника Джеру. Нежность в сердце Келя сменилась теплом в ладонях; Петер негромко застонал, и его дыхание на глазах начало выравниваться. Кель туже натянул воображаемую струну, делая мелодию громче, и сам поразился тому, с какой легкостью ему это удалось.
Петер очнулся и запросил воды еще до того, как Джерик вернулся с флягой.
* * *Когда Кель утолил жажду и, немного придя в себя, присел рядом с Сашей, она мгновенно шевельнулась и открыла глаза.
– Спи. Все хорошо, – успокоил он ее, укрывая одеялом и подталкивая под голову свой свернутый плащ.
Саша осторожно приподнялась, будто до сих пор ожидала от тела подвоха, – и Кель снова задумался, почему не сумел исцелить ее полностью.
– Спи, Саша.
– Ты весь в крови, – пробормотала она.
– Не в своей.
– Я тебя омою!
Что ж, от привычки сюсюкаться с ним Кель ее точно не избавил.
– Нет. Ты будешь спать.
– Но ты меня вылечил! Опять. – Саша едва не сорвалась на плач, и Кель невольно улыбнулся.
– У тебя от платья остались одни лохмотья. Встанешь, и оно рассыплется.
Саша нахмурилась.
– Это было мое любимое.
– Я куплю тебе другое, – утешил ее Кель. – Пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты поспала.
Она неохотно снова улеглась, но глаз не закрыла.
– Я уже видела вольгар прежде. В Килморде.
– Ты их помнишь?
– Я не знаю, воспоминание это… или история, которую мне кто-то когда-то рассказал. Я представляла вольгар иначе.
– Те, которых мы встретили сегодня, уже умирали.
– Я не сочувствую их страданиям, – признала Саша, словно на самом деле должна была.
– Бессмысленно тратить жалость на тех, кто ее не ощущает. Человек имеет право на выживание. Но вольгары и люди не могут жить вместе. Вот я, например, не хочу их есть, а они меня – хотят. Видишь противоречие? Существуют чудовища, которым просто нет места в этом мире.
Кель задумался об отце – о звере, которым он стал, о монстрах, которых породил, и обо всех тех невинных, которым причинил вред. Если Кель о чем и жалел, так лишь о том, что не прикончил его лично.
– Надо рассказать тебе историю, – упрямо пробормотала Саша. – О Целителе, которому везло раз за разом оставаться в живых, хотя он совершенно себя не защищал.
Кель знал, что Саша просто его дразнит, но на миг ощутил себя уязвленным – и это заставило его улыбнуться снова.
– Если будешь лежать тихо, я сам расскажу тебе историю.
– Ты?!
– Да. А теперь молчи.
Она сжала губы и распахнула глаза, показывая, что готова слушать.
– Когда я был еще маленьким, к отцовским конюшням прибился пес. Уродливый, весь в подпалинах – кто-то поджег ему шерсть. У него не хватало одного глаза, и он сильно хромал. Но его это совершенно не озлобило. Он не огрызался, не кусался. Вообще вел себя так, будто в жизни не видел от людей ничего плохого.
Никто не знал, откуда он появился, но слуги его не гнали, потому что он успокаивал лошадей. Особенно одного жеребца, которого не удалось объездить. Конь, подарок лорда, был с гонором, но с идеальной родословной, и король Золтев хотел получить от него хотя бы пару жеребят. Пес завел привычку спать у его ног. Жеребец мог топать, ржать, бесноваться, но псу все было нипочем, и через несколько минут конь успокаивался и соглашался покрыть кобылу.
Никто не потрудился дать дворняге имя. Никто его не ласкал. Его называли просто псом. Но ему разрешили остаться. Он сроду не лаял и всегда был рад меня видеть, так что, проходя мимо, я обычно его подкармливал и звал по имени, которое сам придумал…
Кель замолчал, и Саша уставилась на него в ожидании.
– Каким?
– Максимус Джеруанский.
Ни одной живой душе он не рассказывал о Максимусе Джеруанском. Кель ожидал, что Саша рассмеется – его собственные губы уже изогнулись при воспоминании, – но она смотрела на него со всей серьезностью, будто на свете не было ничего важнее.
– Почему? – только и спросила она.
– Потому что у него было благородное сердце. И он заслуживал благородное имя.
Саша кивнула, принимая объяснение, и Кель вернулся к рассказу:
– Со временем его лапа зажила, а вокруг шрамов наросла новая блестящая шерсть. Возможно, я исцелил его, сам того не сознавая. Хотя мне кажется, что его исцелила моя ласка. Он тоже ко мне привязался и стал ходить по пятам.
– Что с ним стало?
В Сашином вопросе звучала тревога, и Кель ответил чересчур быстро, не позволяя боли бередить старые раны.
– Король Золтев убил его в приступе гнева. Запинал до смерти и выбросил тело в ров. Но получил сполна, когда тот самый жеребец обезумел и прикончил призовую кобылу.
– Значит, вот что Гиббус имел в виду, когда сравнил меня с собакой из конюшни? Он говорил о Максимусе?
– Гиббус назвал тебя собакой? – Голос Келя даже не дрогнул, хотя мысленно он уже прописал Гиббусу дюжину плетей.
– Не со зла. Он сказал, что любит собак больше людей и я должна быть польщена. Гиббус… не особенно тактичный.
Да уж. Такого достоинства за ним и вправду не водилось, но он всегда был хорошим солдатом, и Кель немного остыл. Хотя переброситься с придурком парой слов все же не помешает.
– Так чем я… похожа на Максимуса? – настойчиво спросила Саша. Казалось, она и не заметила, что ее оскорбили.
Кель не жаждал развивать
