На лестнице старик замедлил шаг.
— Вы помните меня? — спросил Хитров. — Вы проводили сеанс у меня дома. И у него. А ее вы ввели в гипноз позавчера.
Старик положил на перила испещренную пятнышками кисть. Повернулся. Желтые глаза вперились в Хитрова.
— Ночные кошмары, — сказал он низким шуршащим голосом.
Глаза прыгнули на Ермакова.
— Плохие ноги.
Уперлись в девушку.
— И Ковач.
— Вы в курсе, что происходит в городе? Почему болезни возвращаются к людям?
— Люди слабы, — изрек Матай и вновь продемонстрировал им сгорбленную спину. Гриф, волочащий по лестнице крылья. — Я не даю полной гарантии.
— Ваше знахарство не лечит, — гневно произнес Хитров, — оно лишь превращает болезни в чудовищ.
— Это то, чего вы заслужили, — едва слышно ответил Матай.
— Я? — не выдержал Андрей, — из-за того, что подростком у меня болели ноги, а моя бабушка доверилась вам? Или ребенок, которого мучали дурные сны? Или она, потому что просто пришла посмотреть на вашу магию?
Матай достиг главного входа. Друзья шли за ним по пятам, напирали.
— А вы невинны?
В голосе-шелесте сквозило лукавство.
Старик остановился на полпути между ДК и «запорожцем». В его скрюченной руке зазвенела связка ключей. Хитров часто видел на парковке серый драндулет, но и не предполагал, что это собственность знахаря.
— А ваша внучка? — вопросом на вопрос ответил Ермаков.
— Моя внучка давно не здесь.
— Ошибаетесь. Она здесь, и она на нашей стороне.
Матай открыл дверцы машины и впихнул себя в салон.
— Вы знаете, что каждый високосный год кто-то исчезает? — вскипал Ермаков. — Что исцеленные пациенты сходят с ума? Что нам делать?
— Молиться, — сказал старик, и радужка его стала золотой. — А я помолюсь за вас.
Двигатель зафыркал, Матай вырулил на дорогу и исчез в облаке выхлопов.
— И кто из нас совершает опрометчивые поступки? — поинтересовалась Ника, молчавшая все это время.
— Он знает, — процедил Ермаков.
Промозглый ветер обдал их, изжалил щеки.
Хитров неожиданно вспомнил приснившийся давным-давно кошмар — последний сон, в котором были змеи. Змеи и Змеиный мальчик. И старик, похожий на серую птицу, который стоял посреди задымленной пустоши в окружении извивающихся гадин. С неба падал пепел, а старик ухмылялся и смотрел на Хитрова немигающими желтыми глазами.
48
Каждый день он ездил на работу в соседний город, но не возвращался обратно. К сумеркам он растворялся, вытесняемый Карачуном, повелителем ледяных пустошей. Иногда частичка его, крошечная горошина, все же болталась где-то на периферии, отстраненно следя за происходящим, слушая громоподобный голос Карачуна. Чаще он спал, отработав.
Он давно не ассоциировал себя с данным при рождении именем, но послушно откликался на него. Себя он называл Узником. Черепная коробка была тюрьмой, он единственный из сокамерников умел добывать деньги. И это благодаря ему они избежали психушки. Могущественный Карачун давал заднего, только речь заходила о врачах. Уползал в свой Нижний Мир. Там мерцало тусклое солнце, бесновались птицы-вьюжницы и мерзлые трупы рыли ногтями сугробы.
Про Нижний Мир и его обитателей он вычитал в книжке «Демонология славян».
А потом пришел Карачун. Не слишком приспособленный к социуму парень.
Узник же вполне успешно имитировал нормальность.
Строго говоря, он не был личностью, вернее, не считал себя таковой. У Карачуна была ярость и похоть, у Могильной Свиньи — звериная суть, у Форварда был страх. Он не испытывал ничего этого — ни страха, ни жалости, ни злости. Он был набором функций, основной социальной маской их странного союза.
Он контролировал Могильную Свинью, не давая ему проявиться на улице. Он работал за остальных и брал на себя необходимый минимум общения с окружающими людьми.
Так взаимодействовала Семья.
Узник был старшим. То есть он смутно помнил времена, когда остальных личностей не существовало в природе. Он не мог сказать, было ли ему хорошо одному или плохо. Он путался в этих категориях, как Форвард путался в датах и годах.
Выходя из автобуса, он плелся к возведенным на холме новостройкам. Ежедневно, третий месяц подряд. Панельные дома образовывали кольцо, Колизей. Во дворе галдели дети, резвились псы, тетка выбивала ковер. Если со спортивной площадки улетал мяч, Узник пасовал его и еще минуту наблюдал за игрой.
Здесь никто не знал его. Впрочем, и в Варшавцево его не узнавали.
Между подъездами дома-муравейника был приямок с дверями внизу. Узник отпирал замок ключами и спускался по бетонной лестнице.
Подвал жилого здания арендовал бизнесмен. Работодатель Узника. У Семьи имелся свой подвал, Карачун держал в нем девочку. Девочка была важна. Узник не вдавался в подробности. Он лишь удерживал братьев от необдуманных поступков.
— Где тебя носит, лунтик?
За столом в отсеченной перегородками лаборатории сидел напарник Узника, громила по кличке Боцман.
— Автобус заглох на трассе.
— Мне, че, теперь, — скривился Боцман, — зарплату за тебя получить?
На столе были насыпаны горкой шелуха гречки и семечек, сено и древесная стружка. Боцман нарушал инструкцию, пренебрегая перчатками. Толстые, испещренные синими наколками пальцы ковырялись в субстрате, разрыхляли, подмешивали мицелий.
— Че вылупился?
Узник быстро отвернулся. Снял верхнюю одежду, облачился в стерильный халат, нацепил респиратор.
У него ныл живот, таблетка мезима не спасала. Карачун повеселился накануне. В желудке Узника переваривались пальцы с женской ноги. Что сказал бы Боцман, узнай о гастрономических пристрастиях коллеги? Родственников коллеги, раз уж на то пошло.
В лаборатории пахло тиной и анисом. Боцман утрамбовывал пакеты со смесью.
Соседи по муравейнику подозревали, что в подвале изготавливают метамфетамин.
— Не тормози, ну!
Узник посмотрел на нож в своей руке. Карачун шепотом предложил перерезать Боцману глотку.
— Иду, — сказал Узник, подхватывая корзину.
Массивные железные двери закупоривали инкубационное помещение.
Душный сырой коридор тянулся вдаль на сотню метров. Он напоминал о катакомбах, якобы соединяющих поликлинику и Варшавцевское кладбище. Байка из прошлого — подумав о своем детстве, Узник не испытал ни малейших переживаний.
Он
