Ничего криминального в деятельности нанимателя не было. Под муравейником выращивались грибы, обыкновенные съедобные вешенки.
Форвард любил суп из них. Узник воспринимал пищу как топливо.
За ночь грибница дала богатый урожай. Из перфораций прорастали плодовые тела, цилиндрические ножки, коричневатые и войлочные у основания. Шляпки были волнистыми и глянцевыми, они уже расправили поля.
«Девушка в подвале истекала кровью, потому что я вчера обглодал ей ногу».
У Узника дернулась щека. Зачесались губы под респиратором. Клапан защищал от нематотоксина, выделяемого грибницей.
Лезвие ножа погрузилось в сочную мякоть. Гроздья наполняли корзину, он разгружал ее в специальный контейнер. Шипели машины, орошающие стеллажи. Порой казалось, что он срезает пальцы. Наманикюренные пальцы, торчащие из мешков. На мясистые шапки падали суставы. Из волокнистых ножек сочилась кровь.
Узник утер пот.
Он сказал себе, что Форвард перебинтовал раны девочки. Напомнил о своей задаче: не позволить Карачуну и Свинье убить пленницу раньше времени.
Она — ключ. Она отворит двери, и его, Узника, не станет. Будет тихо и темно, как в маме.
Разобравшись со зрелыми грибами, он побрел обратно. Из мешков проклевывались молодые пучки, похожие на еловые шишки. Узник вынес из теплицы заплесневелые блоки, они станут удобрением для корневой системы.
— Как Новый год отметишь? — спросил Боцман.
«М-м-мы до-дорабатываем па-аслед-дние дни. Б-бизнесмен н-не приедет д-до первого ч-числа. За-замочи его, с-с-сыкло, нас н-н-е у-успеют поймать».
Узник прочистил ухо.
— Телевизор посмотрю.
— «Иронию судьбы», да?
— Ага.
Узник заметил, что Боцман снимает его на телефон. В висках запекло.
— А мы с пацанами в баню намылились. Компанию составить не желаешь?
— Нет, — он повернулся к грибнице.
— А зря, — давясь смехом, сказал Боцман, — твой год все-таки.
Узник скользнул за дверь и принялся драить подвал хлоркой.
«Он теб-бя п-петухом назвал».
— Замолчи, пожалуйста.
От уборки болел позвоночник. Узник сел на стул под жужжащей лампой. Извлек из пакета банку с пшенной кашей и книжку в бежевом переплете.
Книга была единственной вещью, которая роднила вкусы Узника и его братьев. Даже Могильная Свинья утихомиривался при виде потрепанного корешка.
Узник зачерпнул кашу пластиковой ложкой. Открыл книгу.
Пшенка вывалилась изо рта. Банка звякнула об пол.
Книжка изменилась. Под знакомой обложкой таились совсем другие страницы. Не уютные колонки строчек, а забористый мелкий шрифт.
Когда-то чтение было отдушиной Узника. Он медитировал над томиками из скромной библиотеки, постигая не только смысл написанного, но и причину именно такого расположения букв, запятых, мушиных точек и зазубрин, оставленных зубами грызунов.
Сидя напротив живых разрастающихся мешков, он листал странную книгу и думал, что держал ее в руках раньше и, возможно, черкал в ней коричневым карандашом.
Вот карандашная дуга, вот восклицательные знаки.
«В полиморфной клинической картине вяло и благоприятно текущей болезни бредовые идеи носят чаще всего абортивный, неразвернутый характер. В отдельных случаях абортивный бредовой синдром может занимать центральное место, являясь абортивно-параноидной формой шизофрении».
Узнику стало вдруг невыносимо жарко. Он почесал шею и живот, запустил в штаны пятерню и поправил член Карачуна, утяжеленный пирсингом.
«При обострении ее в связи с различными внешними или возрастными факторами можно наблюдать развертывание бредового синдрома до выраженного психотического состояния».
«Н-н-не ч-читай это!»
Узник перелистнул страницу.
«…бредовой синдром трансформируется, принимая особо широкий размах и фантастическую неправдоподобную окраску в противоположность обычным картинам параноидной шизофрении, где он имеет более правдоподобное содержание; как правило, он обогащается яркими идеями величия. Симптом бреда величия чаще других парафренических симптомов встречается в острых шизофренических вспышках кататонического или другого характера».
И дальше — подчеркнутое:
«При кататоническом ступоре, в основе которого лежит диффузное торможение коры головного мозга, речь — вторая сигнальная система по И. П. Павлову — нарушается».
Живот скрутил спазм.
Страх. Чей это страх? Форварда? Не его же, он не личность, он просто вместилище, физическая оболочка для личностей…
Важно! — накарябали карандашом на полях.
«Доктор Лившиц, изучавший проблематику так называемого раздвоения личности, указывает в своей диссертации: „Никакого Карачуна не существует. Ты должен отпустить девочку“».
К следующей странице была пришпилена ржавой скрепкой записка.
«Психический статус: ориентирован в месте и времени, спокоен, вял, однообразен, много лежит, мало общаясь с другими детьми. Спонтанно в беседу не вступает, окружающим не интересуется. Настроение безразличное, но иногда бывает раздражителен, нарастает подозрительность. Бывают вспышки возбуждения, во время которых склонен к агрессии, но вообще эмоционально беден. Мимика однообразная».
— Доктор Лившиц, — прошептал Узник.
«М-м-мама с-с-сказала, он ш-ша-а-р-ар-ла-а»…
Палец уперся в пляшущие буквы, прищемил их.
«Моего отца убила…»
— Нет! — заорал Узник, отшвыривая книгу. Она упала на цемент, выплюнув несколько страниц.
— Ты че? — в подвал ворвался Боцман. — Ты че на полу делаешь?
— Живот… болит…
Руки Узника судорожно ползали по цементу.
Боцман нагнулся и подобрал книжку.
— Че это? Стишки? Ты стишки читаешь, придурок? — Он хохотнул. — Те сколько годиков, лунтик? — Боцман гнул книгу, будто ломал птице крылья. — Белая лилия черной зимы… снега мы просим…
— О-о-отдай.
— Попробуй отнять, — ухмыльнулся Боцман.
На страницу опустилась тень. Боцман оглянулся через плечо. Узник стоял позади него. Нож отражал оранжевый свет лампы.
— Т-т-ты у-у-у…
Лезвие взлетело к потолку.
— Удобрение!
Темно-алые капли оросили шляпки вешенок.
А потом Карачун выскоблил Боцману глаза и засыпал в глазницы мицелий.
49
В торговой зоне было шумно, покупатели перекрикивали льющиеся из динамиков новогодние хиты. Камеры хранения были заняты. Казалось, весь город стекся сюда. Разительный контраст по сравнению с безлюдными улицами.
