– Ох, – выдохнула Мелкая с ужасом, едва я закрыл за нами дверь, – и что теперь будет?!
– Да ничего страшного, – легко отмахнулся я, – повоспитывает завтра, потом помирятся.
Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действу. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.
– Спать, – подвел я черту.
Но не спалось и даже не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.
– Извини, – сказал, расправляя ткань, – мешаю тебе.
Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла да узкой щелью между кроватями.
– Боишься, не помирятся?
– А? Да нет! – Я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. – Все будет нормально.
– А что тогда?
Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:
– Секрет?
– Да о завтра думаю, – неожиданно даже для самого себя признался я, – о Томе.
Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:
– Понимаешь, мне же завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…
Повисла тишина.
– Наверное? – подала наконец голос Мелкая.
– Ну да. Понимаешь… – Я приподнялся на локте и жарко зашептал: – Я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то рано или поздно вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?
Мелкая понимающе кивнула:
– Тогда рассказывай, конечно.
– Боюсь. – Я упал на спину и уставился в потолок. – Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие – на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому – боюсь.
– Бедный… – Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.
Я покосился на нее с удивлением.
– Тут так получается… – Я покусал, раздумывая, губу. – Иногда недомолвить – значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.
Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась, скрестив ноги, сложила руки на коленях и негромко заговорила:
– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. – Она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. – Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.
– Уф… – вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. – Спасибо. Правда. Наверное, – я прищурился в потолок, – я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.
– И не мучайся тогда. – Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: – Дюша…
– Что? – повернул я голову.
Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:
– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?
– Ох… – Я невольно улыбнулся. – Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.
– Хорошо, – согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. – Дюш… – донеслось потом чуть слышно.
– А?
– А какая еще точка?
– Точка?
– Запястья, за ушами, ямка… А еще?
Я помолчал, давясь ухмылкой.
– Дю-уш? – проявила Мелкая настойчивость.
– Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.
До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.
Среда 8 марта 1978 года, день
Ленинград, Измайловский проспект
– Ты куда это собрался? – вполголоса шипела мне в спину мама.
– На свидание, – ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.
– А… А Томочка? – Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.
– Так я с ней и иду, – изобразил я живое недоумение.
– Да нет же! Не та! Вот эта! – Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.
– А с ней у нас товарищеские отношения. – Я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за «Шипром».
– Боже, какой ты еще у меня дурачок! – запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.
За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый – он был лишен на сегодня права голоса.
– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! – Мама решила надавить мне на совесть. – Бедную несчастную девочку!
Во мне начала подниматься волна глухого раздражения – отчасти потому, что упрек был справедлив. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.
Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно оглядела с головы до ног и поправила ворот водолазки:
– Кривовато села.
Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.
Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:
– У тебя когда день рождения-то?
Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:
– В один с тобою день.
Моя рука дернулась к затылку.
– Тц… – перехватила ее Мелкая, – ты же лаком пользовался. Не трогай.
– Спасибо, – сказал я серьезно.
– Ой, дурачок… – тихо-тихо простонала на заднем плане мама.
Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.
– Спасибо, – повторил и пошел на
