Он не был брутален, не был и писаным красавцем. Да вообще красавцем не был – на групповом снимке взгляд человека незнакомого зацепился бы разве что за легкую седину на висках.
Но разве может замершая фотография передать тот властный посыл, что скрывался в его точных и сдержанных движениях? Излучение спокойной уверенности в себе? Умение держаться доброжелательно и непринужденно, но с большим внутренним достоинством? Живой блеск глаз и обезоруживающую улыбку с неожиданным для такого возраста мальчишеским очарованием?
И голос, голос… Низкий и бархатистый тембр действовал почти гипнотически. Уже через пять минут разговора я поймал себя на желании сделать для этого симпатичного человека что-нибудь приятное: например, сбегать в ларек за сигаретами.
К счастью, говорить нам было почти не о чем и знакомство не затянулось. Когда мы наконец оказались в коридоре, Светлана Витальевна протяжно выдохнула сквозь сжатые зубы:
– Пошли, – кивнула в сторону выхода с этажа.
– Тяжело? – с сочувствием спросил я.
Она промолчала, но пятна нервного румянца на скулах говорили сами за себя.
– Ай-я-яй… – фальшиво посочувствовал я, – и как только товарищ Минцев такое допускает.
– А ты с ним виделся? – вскинулась она и с подозрением посмотрела на меня. Потом взгляд ее затуманился: – А да, виделся. И как?
– Он мне больше этого понравился, – чуть помолчав, сказал я, – этому – дано, а тем – заработано.
– Какой ты мудрый, – встрепала она мне волосы на затылке, – чего же тогда таким глупым бываешь?
Мы прошли мимо поста, и я отмахнулся:
– Мне можно.
– А вот и нет, – посерьезнела оперативница, – уже нельзя. За тобой – люди. Пусть немного, но уже есть.
Я посмотрел на нее. В мерцающем свете дневных ламп лицо ее показалось мне внезапно постаревшим.
– Подумай об этом, – обронила она.
– Подумаю, – пообещал я.
Да, об этом действительно стоило подумать.
Тот же день, вечер
Ленинград, Измайловский проспект
Странно, сколько раз уже шагал за этот потертый порог, но до сих пор для меня дверь в квартиру Афанасьевых отворяется словно в заветную сказку – и в груди то замирает, то трепещет в ожидании каких-то чудес. Не привык еще.
Хорошо, что так. Привычки наши – добровольно надетые шоры; знакомого – не замечаешь, оттого мир с годами скукоживается, а время, и так отмеренное без всякой жалости, уходит в ничто все быстрей и быстрей.
В том мелькании дней легко потерять суть. Я тоже порой забывался, но потом меня вышибало из повседневности то испугом, то волнением – хотел я того или нет, но жизнь у меня теперь получалась яркой.
Вот и сегодня, по выходе из Большого дома, неизбежное напряжение не отпустило меня, а, напротив, вдруг вознесло катапультой над ворохом накопившихся за моей спиной сюжетов. Парил я в той интеллектуальной вышине недолго, но сумел ясно разглядеть одно: путь мой, вблизи кажущийся разумным и прямым, с высоты смотрится заячьим кружевом.
«Да, напетлял я и накрестил знатно, – признался сам себе озадаченно. – Одна отрада: все настолько по-дилетантски, что специалистам работать против меня должно быть очень сложно. Невозможно понять логику непрофессионала. Или это я себя так утешаю?»
Озарение потухло, оставив за собой коротким следом лишь особую зоркость к деталям.
Поэтому, переступив порог к Афанасьевым, я вдруг осознал, что в этой прихожей каждый раз пахнет по-новому: то пирогами, то свежим гуталином, а то и вовсе подкопченной смолой от деревянных лыж со шкафа. Но каждый раз было и общее: запахи размеренного лада и уюта, быть может, даже для сего времени и места чуть патриархального.
«То, чего мне так не хватает», – горько усмехнулся про себя и поздоровался с мамой Любой.
– А Томка что, ушла куда-то? – Я с удивлением посмотрел на вешалку: там на привычном крючке не висело знакомое короткополое пальто.
– Да, я ее в магазин отправила, скоро уже вернется. Проходи пока. – В голосе ее мне вдруг почудилась легкая настороженность. Она повернулась и требовательно позвала: – Вадим, Андрей пришел.
Пока я разувался, Томин дядя, привалившись к косяку, молча наблюдал за мной.
– Пошли, – хмуро кивнул потом в сторону комнаты, – поговорим.
– Пошли, – с некоторым недоумением согласился я.
Он притормозил, пропуская, плотно закрыл дверь, затем неожиданно схватил меня за плечо и припечатал к стене. Чуть помедлил, что-то выглядывая на моем лице, и заговорил – негромко, жестко, с угрозой в голосе:
– Запомни, парень, один раз тебе это говорю: полезешь на Томку раньше срока – коки откручу. Самолично. Не как секретарь райкома, а как ее дядя. И помощники мне для этого будут не нужны. Веришь?
От него исходило ощущение внутренней мощи, какой-то особой – не накачанной в тренажерных залах или на ринге, а откуда-то из глубин горячего цеха, и оттого как бы не более опасной.
Я помолчал, собираясь с мыслями. Когда заговорил, голос мой был монотонно глух, но тверд:
– Я не собираюсь делать Тому несчастной. Наоборот.
Дядя Вадим прищурился на меня с болезненным недоумением, словно ожидал чего-то иного. Потом сказал – веско, с расстановкой, будто вбивая словами гвозди:
– Ты. Меня. Понял.
– Понял, – легко согласился я и подбавил в голос жести: – Но определять, пришел срок или нет, – буду я. И помощники мне в этом тоже не нужны.
Рука на моем плече потяжелела. Повисла короткая пауза из тех, что бывает за миг до прихода снаряда, когда шерсть на загривке вдруг встает от той тишины дыбом.
– А вообще, – я счел нужным сбавить тон, – с чего вдруг весь этот разговор возник? Появилась причина?
– Возможно, и появилась. – Он наклонился ко мне почти вплотную, и его прокуренное дыхание прошлось по моему лицу. – Скажи-ка мне, парень, отчего Тома сегодня от тебя вся зареванная домой пришла?
– А… – протянул я с облегчением. На меня снизошло спокойствие. – Вот оно
