Она посмотрела на меня почти испуганно. Потом озадаченно качнула головой:
– За год… Ну дела-а… И о чем же это? – Взгляд ее стал испытующ.
Я задумчиво почесал кончик носа:
– Понимаете, Светлана Павловна, я в связи с этим вот о чем подумал… Чем, вообще говоря, занимаются математики? Они же не изобретают новое – они исследуют уже существующее, открывают неизвестные прежде свойства объективной реальности. И вот тут возникает сложность: этот мир, оказывается, настолько сложен, что нашего естественного языка недостаточно для его описания. Да, наш язык весьма хорош для передачи информации, необходимой для выживания, для выражения эмоций. Однако для описания структуры и свойств мира этого оказалось мало. И пришлось создавать новый, искусственный язык, который сможет решить эту задачу, – язык математический. Удивительная, кстати, получилась вещь: ведь, по сути, берется исходный текст, к нему применяются формальные правила, и на выходе получается текст, который несет новое знание. Если вдуматься, то это не сильно отличается от вытягивания себя за косу из болота, но ведь работает же! Вот в чем, черт побери, красота! Можно сказать, что исходные данные содержат в себе скрытые смыслы, которые математический язык позволяет проявить. Ну знаете, как проявитель для фотопленки: он переводит уже существующее в эмульсионном слое изображение из скрытого состояния в видимое. Вот математический язык и есть такой специальный проявитель для особых, существующих и без нас свойств этого мира.
По мере моего выступления взгляд Биссектрисы шалел все сильней и сильней.
– Так вот, возвращаясь к этой статье… – Я довольно прищелкнул пальцами. – Математика развивается как бы в двух слоях: в одном идет изучение объективного мира на базе уже существующего математического языка. Здесь случаются, и нередко, крупные открытия, ряд из которых потом меняет нашу жизнь. Но самое революционное происходит во втором, глубинном слое – когда вдруг, порой в результате интуитивного озарения, удается развить математический язык так, что его мощность как инструмента резко, скачком, повышается. Такое случается очень редко. За последние лет сто, пожалуй, лишь Георг Кантор да Гротендик сподобились… Первый ввел теорию множеств, которая сейчас рассматривается как единственно возможное обоснование современной математики. А второй не так давно смог описать в качестве предмета математику как таковую. И вот это, – я похлопал по фотокопиям, – первый существенный прорыв, достигнутый с использованием новых возможностей языка от Гротендика. Его ученик, Делинь, доказав три гипотезы Вейля, по сути дела сшил воедино дискретный мир алгебры с непрерывным миром топологии. Это – очень мощно. Это помещает алгебраическую геометрию в центр современной математики и позволяет исследовать существующий мир по-новому. Вот как-то так, Светлана Павловна.
– Здорово. – По губам Биссектрисы теперь блуждала легкая мечтательная улыбка. – Нет, правда! Как-будто снова в универ попала…
Она тяжело вздохнула, вставая, и вернула мне лист.
– Иди-ка ты домой, Андрей. У тебя же в воскресенье устный тур? Готовься.
Во мне бодрящей волной взметнулась радость, и «спасибо» мое вышло неожиданно звонким. Смел все в портфель, хлопнул Паштета по плечу и торопливо, словно Биссектриса могла вдруг передумать, вымелся из класса вон.
В гардеробе Кузино пальто еще висело на месте. Я поднялся наверх и занял позицию на площадке между вторым и третьим этажом. Отсюда можно было, оставаясь незамеченным, наблюдать за идущими с медосмотра девочками. Они уходили поодиночке, по алфавиту, и ждать мне пришлось недолго.
– Кузя! – перегнулся я через перила.
Наташа обернулась на мой голос с видом герцогини, вдруг обнаружившей, что случайно забрела в помещение для слуг.
– Пошли, пошушукаемся, – предложил я, спускаясь.
Под недовольное поцокивание каблучков мы скрылись в тупичке у кабинета географии.
– С чего ты обо мне вспомнил? – В глазах у Кузи был холодок.
– Ты шить умеешь? – огорошил я ее встречным вопросом.
Наташа пару раз озадаченно моргнула, но тут же перешла в наступление:
– И борщи варю. Но рано тебе еще, Соколов, этим интересоваться. – И тут же, без малейшей паузы, из нее вырвалось: – А что?
Я уточнил:
– Нормально шьешь-то?
– Ну… так. – Плечи ее чуть опустились, и она продолжила уже совершенно мирным, каким-то даже простецким, домашним голосом: – Что-то несложное могу застрочить. Как ты – и близко нет. А что?
Перед моим внутренним взором вдруг сама собой развернулась картина: почему-то это был проход из прихожей на кухню. Из настежь открытой форточки по ногам тянуло приятной утренней свежестью. Солнечный свет просеивался сквозь кисею занавесок на окнах, потом через почти невесомое платьишко и окончательно застревал в клубах плотного пара, что валил из только что распахнутой ванной комнаты. Сама Наташка, распарившаяся в горячем душе до скрипа по коже, отжимала, склонив голову набок, волосы в полотенце. Утренний свет высвечивал ее всю, от влажной взлохмаченной макушки до мягких розовых пяток.
Про скрип по коже я откуда-то знал твердо, словно неоднократно сам проводил по ней руками, да не легкими деликатными поглаживаниями, а брался уверенно, как за свое.
Я зажмурился и помотал головой, с трудом сбрасывая с себя внезапное наваждение.
– А вышивать не пробовала? – Слова с трудом протолкались сквозь перехваченное горло.
Кузя взглянула на меня с интересом, потом усмехнулась:
– В далеком детстве.
Я задумчиво потер подбородок.
– А там ты сколько зарабатываешь?
Глаза у Кузи сухо блеснули, уголки губ поджались. Девушка поколебалась миг, другой, потом выдавила тяжелым полушепотом:
– Тридцать пять.
Я невольно поморщился, и на миг мне показалось, что сейчас огребу пощечину.
– Только жалеть меня не надо, – ровно выговорила Кузя.
– Не получается, правда, – пробормотал я виновато и с силой помял ладонями лицо.
«Черт, лучше бы врезала…» – Быстрый массаж как-то враз уставших глаз облегчения не принес.
Нет, конечно, я знал, что рос в благоприятной среде, ну а сейчас так и вовсе…
Но откуда взялась эта моя слепота?
Нет, понятно, что и Паштет, и Яська, и вот Кузя – все они просто прячутся за фасадом показного благополучия. Но почему я так охотно им подыгрывал?! Берег их душевный покой? Или… свой?
– О-хо-хо… – вырвалось из меня тоскливо.
Я нехотя оторвал ладони от лица. Кузя смотрела на меня
