Опоздавшие к лету

свете фонаря он стал маленьким и жалким. Пацанчик, лет семнадцать. Дурак дураком. Но – «шесть холодных на борт принял». Пожизненное заключение, «экспресс». Тюрьма строгого режима Хок-Гобуж на острове Земля Таисии, далеко за полярным кругом. Андрис был там дважды по делам Центра. Средняя продолжительность жизни заключенного составляла шесть лет. Администрация не вмешивалась в порядки, установленные самими заключенными. Общество Хок-Гобужа было интересно настолько, что Андрис попытался организовать комплексную этнографическую экспедицию – изучать его изнутри; он носился с проектом, пока не понял, что поддержки ему не будет: слишком нежелательны стали бы материалы экспедиции для идеологов «нового пути». Обо всем этом Андрис поговорил с Хаппой, и Хаппа дал ему почитать огромную, на пятьсот страниц, работу некоего Е. Файнгара, озаглавленную: «Новый неолит, или Бремя летних отпусков». Работа понравилась Андрису, но оказалось, что Е. Файнгар уже умер. Отсидев пять лет в обычном лагере, он не просто сумел адаптироваться, но и проанализировать жизнь заключенных с точки зрения и этнографии, и социологии. Среди прочего он проводил и богато иллюстрировал мысль примерно следующую: общественные отношения в лагере соскальзывают далеко в прошлое, к родоплеменному строю, – примеры, примеры, примеры обычаев и отношений в лагере и обычаев и отношений каких-нибудь эскимосов или никому не известных папуасских племен – видно было, что Е. Файнгар знает предмет великолепно, – поэтому, чтобы уравновеситься с окружающим миром и иметь с ним контакты (а такое равновесие, понятно, имеется), в системе отношений в лагере должны также присутствовать элементы, пришедшие из будущего – далекого и не очень. Сюда он относил абсолютную, не зависящую ни от чего гарантированность продовольственного и вещественного минимума, крышу над головой – и постоянную, непреодолимую, неизбежную погруженность в «поле общей ментальности» и, как следствие, насильственную социализацию и политизацию каждого индивидуума… Пытаясь разглядеть в отдалении прекрасные черты будущего, писал он, мы обычно не смотрим себе под ноги и потому вляпываемся в это будущее по самые ноздри и долго не можем понять, чем так пахнет; однако рано или поздно принюхиваемся и перестаем обращать внимание. Искать проявления будущего, писал он дальше, надо там, где наиболее сильны рецидивы прошлого: именно так защищается настоящее, пытаясь сохранить себя в неизменности. Принято почему-то считать, что будущее должно быть прекрасно, и это его главный отличительный признак. Абсурд: прекрасным может быть только нечто хорошо известное; будущее всегда пугающе-безобразно. Став настоящим, оно приобретает некоторые привлекательные черты – в нем уже можно жить. Став прошлым, делается прекрасным и вызывает ностальгию, поскольку впереди маячит что-то новое, неизвестное и угрожающее. Нормальные люди, замечает Е. Файнгар, предпочитают не всматриваться в реальное будущее; они просто по-детски неумело пытаются изобразить рай, покинутый их прародителями…

Андрису хотелось что-то подобное сказать кристальдовцу, но он никак не мог найти простую и конечную форму того, над чем думал давно и много. Он ничего не сказал, поставил фонарь так, чтобы луч рассеивался на потолке, и сел рядом с девушкой.

– Скоро выйдем, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, – сказала она. Голос ее был напряженный, – видимо, приходилось терпеть боль. – Мне сказали, что это вы меня вынесли. Спасибо.

– Чисто рефлекторно, – сказал Андрис.

– У вас здоровые рефлексы, – сказала девушка.

– Да уж, – усмехнулся Андрис, – здоровые…

– Здоровые. Другие рефлекторно дернулись к лестнице.

– Это и есть здоровый рефлекс – дернуться к лестнице.

– Не рефлекс, инстинкт.

– Ну, инстинкт… – Андрис помолчал. – Скажите, где я мог вас видеть?

– Это тоже рефлекс?

– То есть?

– Задавать женщинам этот вопрос?

– Нет, обычно я знакомлюсь по-другому.

– Выносите из огня?

– Например.

– Замечательно.

– Я говорю чистую правду: я где-то вас видел, но никак не могу вспомнить.

– Знаете, я совершенно не могу сосредоточиться…

– Не надо.

– Меня раз фотографировали для журнала.

– Какого?

– «Информатика и информатроника». В позапрошлом году. С вот такой улыбищей. На обложке.

– Нет. Не видел этого журнала.

– Оно и понятно.

– Почему?

– Специалисты никогда не ходят на голо.

– Дурной тон?

– Что-то вроде. Раздражает.

– Раздражает… Тони, сколько времени?

– Без пяти три, – сказал Тони. Голос его был усталый. Кристальдовец спал, привалившись к стене. Или был в обмороке.

– Скоро до нас доберутся, – сказал Андрис.

– Да, – сказала девушка.

– Вы тут постоянно работаете?

– Да это не работа. Хотя – платят же… Иногда, вечерами. У них приличная арматура. Была. Ну да ничего, купят еще. Подождите, где-то же должна быть моя маска? – Она приподнялась и стала осматриваться.

Андрис подал ей маску и перчатки. На маске изнутри было множество желтых блестящих точек. Расположенные неравномерно, они образовывали портрет странного, искаженного не то болью, не то гневом лица. Подобные микросенсорные маски, снимающие биотоки с мимических мышц и активных точек лица, Андрис видел и раньше – ими пользовались операторы систем противоракетной обороны. Но датчиков на тех масках было гораздо меньше.

– Сколько же здесь контактов? – спросил он.

– Восемьсот пятнадцать. И по сто пятьдесят в перчатках.

– Богато, – сказал Андрис. – А, извините, где вы вообще работаете?

– В институте биофизики.

– У… э-э… Радулеску?

– В какой-то мере. А что?

– Просто так.

– Забавно: когда говорят о нашем институте, обязательно вспоминают дедушку. Он что, так широко известен?

– Выходит, так.

– Жалко. Получается, что вы судите о нас по одному диноцефалу.

– Диноцефалу?

– Были такие – еще до ящеров.

– Я вообще о вас не сужу. Я про вас ничего не знаю, как я могу судить?

– Про Радулеску же вы откуда-то знаете?

– Про Радулеску я тоже ничего не знаю. Фамилию только слышал, и все.

Далекие, приглушенные толщей бетона завывания бура прекратились, потом грохнуло – упало что-то тяжелое.

– Ну вот, – сказал Андрис, – можно и выходить.

Декан был моложав и делал вид, что куда-то спешит. Андрис же, наоборот, тянул резину и страшно жалел, что старик Ломброзо сейчас не здесь: декан являл собой тип рафинированного жулика. Такой просто не мог не брать. Рука Андриса непроизвольно тянулась к бумажнику. Наконец сошлись на том, что деканат пока не будет давать ход делу – по крайней мере, до окончания следствия. Намек Андриса на то, что в случае благоприятного исхода благодарность родственников обормота Тони будет безмерной, декан воспринял очень сдержанно. То ли намек был недостаточно прозрачен, то ли представления декана о безмерности расходились с общепринятыми.

– Ну вот, – сказал Андрис обормоту Тони, который дремал на скамейке в сквере. – Можешь идти на лекции. Пока что я тебя отстоял. А то, может, еще и в полицию сбегаю – пусть дело прекращают?

– И так прекратят, – сказал Тони. – У них на меня никакой компры нет. Не хочу я на лекции. Я спать хочу.

– Ничего себе – спать! – возмутился Андрис. – Спать знаешь, когда будем?… – Он хотел сказать, когда именно они будут спать, но передумал. – Давай-ка найдем какой-нибудь уединенный телефон.

– Телефон… – пробормотал Тони. – А, телефон. Телефон есть.

– Опять где-нибудь в подвале?

– Нет. – Тони помотал головой, стряхивая с себя остатки сна. – Наоборот.

Они обошли учебный корпус и направились к зданию общежития – двум шестнадцатиэтажным башням, соединенным перемычками-галереями между четвертыми и десятыми этажами. Двухэтажный