– Эзабет, – чуть слышно выдохнул я.
Я хотел не позвать ее – но восславить, помолиться ей. Я не думал, что она меня услышит, но она услышала и повернулась ко мне. Окутывающее ее сияние угасло, ленты света рассыпались. Тьма хлынула мне в глаза, и я заморгал, ослепленный, слыша, как она шуршит и возится. Когда вернулось зрение, Эзабет уже была полностью одета и в вуали. Свет почти оставил ее – лишь чуть-чуть светилась кожа.
– Что вы делаете здесь? – холодно спросила она.
Я искал слова – и не мог уловить их. Мне сперло глотку, словно после дюжины миль бегом.
– Простите, я не хотел помешать. Но ваше тканье – я никогда не видел такого раньше.
– Я разработала эту технику в прошлом году, – смущенно пояснила Эзабет.
Она нервничает. А я чувствую себя хуже, чем если бы меня застигли подглядывающим за ней в ванной.
– Я уже вытянула весь фос, который могу удержать без катушки, – добавила Эзабет. – Надо спускаться.
Я только сейчас ощутил холод. Да, лето кончилось. Последние месяцы не оставили ничего от былого тепла. С Морока дул пронзительный ветер, на востоке змеящиеся паутиной трещины в небе истекали бледным золотисто-бронзовым огнем. Эзабет посмотрела мне в глаза. Где-то далеко пытался петь ночной пьянчужка. Плакал ребенок.
– Мне не хватало вас, – выговорил я первое, что пришло в голову. – Когда вас закрыли, мне очень не хватало вас. Простите.
– Капитан, вы мне ничего не должны. А в особенности извинений, – спокойно, равнодушно и холодно выговорила она. – Ваша помощь нам превыше всяких ожиданий. Когда-нибудь я постараюсь вернуть вам долг.
Не слова – кусок стали.
– Леди, вы мне не должны ничего. Совсем, – сказал я и захотел выдать все, вывернуться наизнанку.
И не смог. Слишком много лет горечи и прикушенных губ, слишком много стаканов дрянного пойла, слишком много жизней, утекших меж моих пальцев. Такой, как я, не мог выговорить слова, рвущиеся наружу из нутра, из сердца. Я больше не гожусь для таких слов. Не могу присвоить их. Бросить эти слова ей – значит бросить тень моей неудачи и поражения.
– Я приложу все усилия, чтобы вы с братом пережили эту беду. Я обещаю. И в этом, моя леди Танза, позвольте мне служить вам всецело.
– Зовите меня Эзабет.
– Леди, я более не считаюсь благородным.
– Лишь потому, что вы отказались от своего титула. Зачем?
Старая, больная память вцепилась в душу сонмом когтистых рук. Они хотели меня, они тянули вниз и уволокли бы меня в темноту, если бы я позволил им. Я много лет отчаянно пытался держаться вдали от них. А иногда позволял уволочь.
– После катастрофы в Адрогорске, после того, что я учинил с Тороло Манконо на той дуэли, я недостоин быть благородным. У моего рода не осталось выбора. Они отказались от меня. Я их не виню.
– И вы взяли новое имя, попытались начать заново.
– Вы говорите так, будто я совершил подвиг воли и преодолел. Нет, на самом деле я просто упорно цеплялся за жизнь. Она продолжалась, я приспосабливался. Я отправился в Адрогорск благородным офицером. Когда я вернулся, во мне не осталось ничего благородного.
– Думаете, вы так уж сильно изменились? – спросила Эзабет.
Ее глаза сияли. Интересно, что с ее лицом под вуалью? Она смеется?
– Я… изменился, – выдавил я. – Очень.
– Я тоже. Мы знали друг друга детьми. Я рада, что познакомилась с вами тогда. Лето – время детей, а не таких, как мы.
– Каких?
– Покрытых шрамами.
– Вы имеете в виду вашу руку? – спросил я.
Эзабет спрятала трехпалую руку за спину и отступила на шаг. Пропасть между нами, которую я так хотел перейти, росла. Мы обменивались словами, должными утешить и успокоить, но отчего-то они лишь умножали горечь.
– Не только рука. Вся я, – ответила Эзабет. – Под этой вуалью – только шрамы. Вы просто не понимаете.
– Но это же неправда!
Я отчетливо помнил ее лицо, свежее и прекраснее, даже чем в юности. Сильное, дерзкое, прекрасное лицо. Но ко мне медленно и тяжело подошло понимание. Я не хотел говорить об этом, не хотел убеждаться в том, что это правда. Я чувствовал себя так, будто долго вертелся, будто закружилась голова и мир потерял смысл, словно меня ударили в лицо, словно я напился до такой степени, что мир швырнул меня в канаву и оставил там лежать одиноким и замерзшим. Нет, оно было еще хуже.
– Ты видел ложь, – прошептала Эзабет. – Плетение света. Иллюзию. Я перепугалась, увидев тебя в коридоре. Драджи подошли так близко. Я подумала, что, если покажу тебе лицо твоей давней любви, ты поможешь мне. Защитишь меня. Спасешь. Мне была нужна твоя помощь.
Она отвернулась.
– Пожалуйста, не сердись на меня. Но я не та, кем ты считаешь меня. Когда ко мне впервые пришел свет, сияние выжгло половину усадьбы. Я два года пролежала в постели, с обожженной кожей, в гноящихся язвах. Отец нанял всех хирургов, врачей и аптекарей, каких мог, чтобы я не умерла. Но никаких «фиксеров». Отец возненавидел магию и то, что она сделала со мной. И меня вытащили из смерти. Меня кормили через воронку. Я помнила только боль. Когда пришел свет, отгорела половина руки. Остальное лучше не видеть никому. Маска не из скромности. Это ради тех, кто рядом. Никто не должен видеть ужас под ней.
– Мне все равно, – сказал я.
– Если бы ты видел меня без маски, ты бы так не сказал.
Я не знал, что ответить. Стоял молча. Молчала и она.
– Прости, – наконец выговорил я. – Твой несчастный случай… ведь потому расторгли все, ну, с нами? Потому все сорвалось?
– Сияние пришло через месяц после того, как я вернулась домой. Никто не знал, выживу ли я. Но сомнений не было: если я и выживу, то останусь чудовищно уродливой. Нечестно было бы предлагать меня тебе. Ты бы отказался.
– Не отказался бы.
– Вряд ли, – выговорила она.
Ее голос задрожал. Мне показалось, она вот-вот заплачет. Но она стиснула волю в кулак и загнала дрожь глубоко внутрь.
– Ты отказался бы. И имел бы на то полное право. Тебе нашли настоящую жену. Ту, с которой ты мог быть счастлив.
– Я никогда не был счастлив.
– А говорили, был. У тебя были дети.
– Они умерли, – сказал я.
– Я знаю.
– Меня заставили взять жену, шестнадцатилетнюю девочку. У моей семьи было имя, у нее – деньги. Я почти не знал ее. Тогда я заботился лишь о том, чтобы заработать
