И есть еще самые интригующие истории, от которых он медлит лишнюю секунду, его пальцы замирают на предмете, который он хочет украсть. Там, в морях, на возвышенностях, появились странные штуковины. Потеряны целые бригады – эти машины их убивают, у них лезвия вместо пальцев и мечи вместо ног. Боты-убийцы. Да кто же мог такое выдумать? Суни могли бы, но зачем им? Как мог кто-то соорудить вещь, у которой нет другой цели, кроме как внушать страх, пугать, угрожать и контролировать?
Таких людей в этом мире нет, решает Робсон. Свернувшись клубочком в своем гнезде, согретый гудением теплообменника, накрывшись украденным одеялом, Робсон приходит к выводу, что без объявления войны или предупреждения, без того, чтобы кто-то что-то узнал, Луна была захвачена. Землей. Той самой синей Землей в вышине. Но они не могли сделать это сами: кто-то должен был перевезти их машины, их людей. Такие возможности есть лишь у Воронцовых. Воронцовы спутались с Землей, чтобы захватить власть над Луной.
– Офигеть, – говорит Робсон Корта.
И слышит щелчок. Цокот, перестук. Нога, элегантная и заостренная, как хирургический скальпель, появляется из-за угла теплообменника. Стальное «копытце» ступает по настилу, цокая. Робсон застывает. Из-за угла его гнездышка появляется лапа, увенчанная соцветием лезвий, а за ней – голова. Робсон думает, что это голова. У нее шесть глаз, и она подвижнее любой конечности, какую ему доводилось видеть, но он уверен, что это голова, потому что она резко поворачивается из стороны в сторону, изучая его.
Цок! Еще шажок, еще «нога». Еще «рука».
Он медленно отодвигается от существа.
Теперь бот заинтересовался. Цок-цок-цок. Он идет следом. Робсон вскакивает. Бот бросается к нему. Боги, до чего же проворный. Цок-цок-щелк!
Бот застывает, смотрит вниз. Одно из его изящных копыт застряло в широкой ячейке сетчатого пола. Он поводит головой из стороны в сторону, изучая застрявшую конечность. Через секунду сообразит, что делать. Эта секунда – все, что нужно Робсону. Только тот, кто занимается фокусами, обладает скоростью и навыком. Только трейсер, городской бегун, который упал с вершины Царицы Южной и долетел до самого дна, обладает отвагой.
Робсон хватает свое термальное одеяло и бросает его как лассо под ноги бота. Когда тот поворачивается, он проскальзывает мимо, поднырнув под лапы с лезвиями. Кидает конец одеяла через перила, тянет. Бот теряет равновесие, шатается. Робсон пригибается, подставляет плечо туда, где ноги встречаются с телом, и поднимается. Все остальное делает рычаг. Бот падает, высвобождая «ступню»; размахивает руками и ногами, которые разворачиваются в лезвия зверского вида. Вес и скорость несут его к низким перилам. Он переваливается через них и падает, рассекая лезвиями воздух, ударяется о пешеходный мостик пятью уровнями ниже и разваливается на части. Дождь обломков льется на проспект Терешковой далеко внизу.
Робсон бросается обратно в свое безопасное гнездо. Он завернулся в одеяло, и теплообменник теплый, как кровь, но Робсон дрожит. Ему не верится, что он это сделал, что он посмел. Причинил бы бот ему вред? Он мог бы оставить беглеца в покое, но Робсон не хотел рисковать. Он сделал то, что должен был сделать. И у него получилось. Могло и не получиться. Он даже думать о таком не может. Он трясется. Его тошнит. Наверное, эмпанада была испорченная. Тилапия – ядовитая дрянь. Жидкость. Ему нужна жидкость. Он плачет. Ему нельзя плакать. Робсон туже заворачивается в одеяло и принимается сосать сок гуавы из пакетика.
* * *Луна расставляет вокруг кровати все новые биолампы. Сперва – оберегающие огни в направлении частей света, а потом девочка превращает их в защитный круг, который заполняет кругами поменьше. Круги из кружочков вокруг медицинской койки. У нее появляется новая идея: волнистые линии, исходящие от большого круга. Как солнечные лучи или что-то в этом духе. Луна любит симметрию, так что она для начала выкладывает шесть волнистых лучей, каждый отстоит от другого на шестьдесят градусов. Ей не хватает биоламп, чтобы завершить узор; она шипит от досады. Придется раздобыть еще. В Доме Сестринства этих штук в избытке.
А теперь надо их увлажнить. Луна на корточках ползает вокруг кольца биоламп с кувшинчиком. Капля, еще капля. Разгорается зеленое свечение.
Слышится какой-то шум, и в комнату входит Майн-ди-Санту Одунладе. Она считает себя тихой и загадочной, словно чудо, но для Луны ее тяжелый шаг, тяжелое дыхание и неосознанное тихое бормотание столь же громки, как работающая в туннеле землеройная машина.
– Луна, нам надо подходить к кровати, чтобы ухаживать за ним, – говорит Майн-ди-Санту Одунладе Абоседе Адекола. Она круглая пожилая йоруба в белых одеждах Сестринства Владык Сего Часа. Она вся пощелкивает и потрескивает от ожерелий, амулетов и святых. И немного воняет.
– Можете через них переступить, – дерзко отвечает Луна. Майн-ди-Санту приподнимает подол одеяния и входит в круг защитных огней. Она умудряется не задеть ни одну лампу. Ноги у нее босые. Луна еще ни разу не видела ног преподобной матери.
– Мы связались с твоей мамой, – говорит Майн-ди-Санту Одунладе.
– Маами! – вскрикивает Луна и, вскочив, переворачивает кувшинчик с водой. Призывает фамильяра, пусть сестры и не любят, когда их используют у них дома. – Луна, свяжи меня с Маами!
– О, не так быстро, не так быстро, – возражает преподобная мать. – Сеть все еще нестабильна. У нас свои каналы. Твоя мама знает, что ты в Жуан-ди-Деусе, что с тобой все в порядке, и она просила передать, что любит тебя и как только сможет, приедет и заберет домой.
Рот Луны от разочарования, сменившего восторг, превращается в букву «о». Луна-фамильяр рассыпается ворохом пикселей.
– А что будет с Лукасинью? – спрашивает девочка.
– Понадобится время, – говорит Майн-ди-Санту Одунладе. – Ему сильно досталось. Этот юноша очень болен.
Она наклоняется над телом на койке. Так много трубок входят в него и выходят. Трубки идут к запястьям, к рукам, к боку. Большая трубка в горле. Луна смотрит на нее лишь мельком, чтобы убедиться, что он все еще дышит. Маленькая трубка выходит из мочеиспускательного канала. Она заставляет Луну ежиться. Провода и иголки. Мешки и сенсорные руки. Он обнажен, не прикрыт, ладони повернуты кверху, словно у католического святого. Он не спит, это состояние глубже сна. «Медикаментозная искусственная кома», – говорят Сестры. Он не шевелится, он не видит снов, он не просыпается. Он ушел далеко – путешествует по землям, пограничным с владениями смерти.
Если бы у Сестринства не было такого хорошего медицинского оборудования. Если бы Урбанисты не были такими любознательными. Если бы она потратила тридцать лишних секунд, открывая убежище Боа-Виста.
Если, если, если-шмесли…
Луна сомневается, что запашок исходит от матушки Одунладе, а не от нее самой. Вонь от скафандра въедается в кожу, словно тату.
Разные части тела Лукасинью медленно поднимаются и опускаются, когда кровать надувается и
